Одна сверкающая нить. Салли Колин-Джеймс

как предполагалось, – поправляет он и проводит пальцами по пушистым кончикам бороды, пока всеобщее внимание приковано к стеклу.

      – Дай взглянуть, – просит мать, пытаясь вырвать его у меня из рук.

      И впервые в жизни я отказываю, обхватывая сосуд пальцами.

      – Пожалуйста, продолжай, Авнер, – прошу я.

      – Одна благородная дама из Кафрисина прислала мне куски голубого камня, из которого, по ее словам, можно было сделать блестящее небесно-голубое стекло для флаконов духов. Материал казался синим, даже когда я формировал сосуды, правда, со странным оттенком фиолетового, но, когда стекло остыло, небесно-голубой цвет превратился в ночь.

      – Без дарованной ночи не наступит новый день, – отвечаю я, отдавая его обратно.

      Он отказывается.

      – Каждый стеклодув мечтает, чтобы его работа попала в благодарные руки.

      И хотя я понимаю, что нужно из вежливости настаивать на возвращении вещицы, мне нравится черное стекло.

      – Hodaya, Авнер, – благодарю я. – Никогда не видела ошибки красивее.

      За ужином imma громко чавкает и облизывает пальцы. Обычно она клюет пищу, как воробей, и мне интересно, что вызвало такой аппетит.

      Когда с едой покончено, Авнер передает матери подарок – бирюзовую стеклянную булавку для мантии, которую она носит поверх туники. Она крутит ее, полупрозрачная бирюза ловит свет. На одном конце приварена острая серебряная основа для застежки. Ее длина всего с большой палец, но на каждой стороне выгравированы в мельчайших деталях фрукты, что украшают одежду первосвященника, – три граната.

      – По крайней мере полезная вещица. Приколите, – говорит она, и я направляюсь помочь, но она отдает подарок Бейле. Та убирает простую кость, которая прикрепляет мантию к тунике, и заменяет ее фигурной стеклянной булавкой.

      – Тмина многовато, – сообщает мать, макая лепешку во вторую миску с тушеной ягнятиной.

      Она вытирает подбородок влажной тряпкой, отпивает глоток вина и набивает рот инжиром, пропитанным соком рожкового дерева, бормоча, как все вкусно, пока жует. Никогда не видела, чтобы она так ела. Тем более то, что готовлю я.

      – Прости, – говорит она, прикрывая полный рот рукой. – Точно так же было, когда я вынашивала тебя. В первые три месяца срока мела все подряд.

      Она раскусывает соленые каперсы, высасывает их внутренности, избегая моего взгляда и делая вид, что не знает, почему я пошатнулась.

      – Почему ты не сказала, что понесла, мама? – спрашиваю я, попавшись в ловушку, как доверчивый ягненок.

      – Вы, кроме Авнера и стекла, ничего не видите. Куда уж мне со своими новостями?

      – Mazala tava! – желает всего наилучшего Захария, первым придя в себя.

      Бейла настороженно ждет распоряжений. В животе у меня все переворачивается, комната плывет перед глазами. Авнер нервно откашливается.

      В голове мелькают тысячи воспоминаний: о каждой бусине, пришитой аккуратнее моей, о каждой лепешке, идеально раскатанной, рядом с моими, неровными, об огромных клубках спряденных крепких, ровных нитей.

      Не слушая