Одна сверкающая нить. Салли Колин-Джеймс

«займись своими делами».

      На рынках я пробиваюсь сквозь толпы людей, которые, как и я, ранние пташки, торгуются, покупая зерно, мясо, рыбу и вино. В воздухе витают запахи тушеного угря и свинины на вертеле, некоторые подмастерья не могут устоять перед едой, купленной для хозяев. Наполняя корзину, я узнаю тенор отца, который вопит в пространство:

      – Sono solo! Я один. Я один!

      Нескончаемый плач.

      Я вижу, как он шатается под вознесшейся ввысь гранитной Колонной Изобилия, увенчанной богиней работы скульптора Донателло. В одной руке отец держит кувшин с вином, а другой хватается за воздух, пытаясь удержаться на ногах, но спотыкается и бьется о тротуар, падая на колено, словно умоляя бога о пощаде.

      – Франко, иди домой! – кричит Джованни Ортолано, чья расшатанная тележка нагружена капустой, луком и теплым хлебом.

      Он бросает буханку, та скользит по камням.

      – Иди домой, умойся. От тебя даже свиньи шарахаются.

      – Babbo! – кричу я и спешу к нему.

      Если он и слышит меня, то не показывает виду.

      – Папа, возьми меня за руку.

      Сегодня годовщина смерти матери, и первые годы безразличия отца превратились в неожиданное и продолжительное горе, которое, кажется, со временем становится все хуже. Волосы и борода у него срослись, как у человека, прожившего всю жизнь в горах, но сбившегося с пути и приковылявшего в город. Зима в этом году выдалась суровой, ветер обжигает мои щеки до боли, а на нем только грязный халат да рваные чулки.

      Я беру его за руку, пытаясь поднять, и меня тошнит от немытого тела.

      – Ты тоже бросила меня, mia pulcina, – говорит он, приподнимаясь на одну ногу, потом на другую и тяжело опираясь на меня, чтобы встать.

      – Я тебе говорила, Babbo, Мариотто взял меня с собой в Прато. Он ездил обсудить заказ.

      – Прато? Значит, он снова рисует?

      Он откидывает голову, подносит к губам кувшин с вином. По лицу льется муть. Он вытирает рот грязным рукавом.

      – Изабелла принесла новые рубашки и штаны? – спрашиваю я. – Я заплатила ей за это отдельно.

      – Quella puttana! Эта шлюха! – отвечает отец, и от его внезапной злости у меня перехватывает дыхание. – Finito.

      – Я куплю тебе новые рубашки, Babbo, – успокаиваю я.

      – Mia pulcina, – говорит он, а из глаз капают слезы. – До чего мы дошли?

      Между нами в небольшом пространстве полощется ледяной ветер.

      – Слышал, что леди Альфонсине наконец-то повезло? – сообщает отец с мимолетной трезвостью.

      Любопытная черта выпивох, у Мариотто тоже такое бывает. Забыть самое очевидное и вдруг вспомнить что-то сложное в мельчайших подробностях. Конечно, в избирательной памяти пьяницы всегда есть насущное.