Одна сверкающая нить. Салли Колин-Джеймс

рывком открывает буфет, роется за горшками и вытаскивает маленькую дубовую кубышку.

      – Заодно прихвати и остальные.

      Она сбрасывает крышку и вытряхивает из кубышки все мои письма до единого. Аккуратно сложенные странички скользят по старой деревянной лавке, кувыркаются и рассеиваются, падают на пол справа и слева. Кубышка с грохотом перекатывается у нас под ногами. Я бросаюсь подбирать письма и кубышку: если послышатся тяжелые шаги отца, несдобровать обеим. Пачкаю колени и слышу над собой тяжелое дыхание матери.

      Когда я встаю, мать согнута пополам, как сломанная ветка, и ее руки в хлебном тесте. Я беру их в свои, ощущаю дрожь и влажность. Кажется, что она сейчас упадет в обморок. Высвободив руки, она зажмуривается и говорит:

      – Она прекрасно знает, где ты живешь. А хоть раз тебе написала?

      – У нее ребенок. Ей не до меня, – хрипло и кротко отвечаю я.

      Мамины глаза темнеют, как камни на дне колодца.

      – Она не нуждается в твоих глупых письмах. Ей нет до тебя дела. И не будет никогда.

      – Ты ее плохо знаешь, – кричу я. – Ревнуешь. Ты наверняка бросила ее письма в огонь!

      И, сгорая от вины и ярости, убегаю в церковь, пока не подняла на мать руку.

      В церкви Святого Михаила я стыдливо смотрю на несуразные туфли, приглушаю большим рукавом плач. Опускаю руку в купель. Прикасаюсь пальцами ко лбу, груди, левому плечу, правому плечу. Воды много, и она капает со лба на нос.

      Даже не глядя, знаю, что вдовствующие старушки, синьора Оттолини и синьора Баролли, преклонили колени на широких каменных ступенях у алтаря. Синьора Оттолини на третьей ступеньке, а синьора Баролли на первой. Никаких шерстяных подушечек под коленями: говорят, страдания способствуют искуплению грехов. Глухо стучат четки, старушки шепчут Ave Maria.

      Успокаиваясь, я рассматриваю узор на узких полосах серого песчаника, разделяющих терракотовые плитки. Синьора Оттолини уронила носовой платок. Я скольжу подошвами по плитке, чтобы не стучать каблуками, и его подбираю. Платок оторочен тонким кружевом, от которого исходит тонкий аромат гвоздики. Я складываю платочек, поднимаю голову.

      И вижу картину.

      Зажимаю рот ладонью, но с губ слетает восхищенный возглас.

      Сгорбленная синьора Оттолини, стоя на коленях, вытягивает шею и косится в мою сторону, скривив верхнюю губу. Мне хочется в раскаянии опустить глаза и показать, что я уважаю тихие молитвы, но картина полностью поглощает внимание.

      На ней две женщины, изображенные во весь рост. Парят над алтарем в одеждах из блестящей зелени и золота, которые сияют от приглушенного света из высоких окон. Я мгновенно их узнаю: слева – неуверенная и задумчивая Дева Мария, справа с любовью приветствует юную кузину Святая Елизавета. Женщины делятся новостями о том, что обе станут матерями.

      Я не в силах сдержать восторженный вздох. Синьора Оттолини шипит в мою сторону: «Silenzio»[12]. Я машу ей платком, она машинально проверяет рукав, ничего не найдя. Взволнованно цокая языком, подает знак, чтобы я принесла платок.

      Я иду к ступеням алтаря, не обращая внимания на неудобную обувь. Не спускаю глаз

12

Тише (ит.).