Пан Володыёвский. Огнем и мечом. Книга 3. Генрик Сенкевич

материи мы еще потолкуем, но сейчас я докучать вам не стану, хочу, чтобы вы отдохнули и успокоились. Я ведь не barbarus, не зверь какой и, видит Бог, лишь добра вам желаю.

      – Спасибо! – шепнула Кшися.

      Дядюшка с тетушкой и пан Заглоба делали друг другу знаки, что пора, мол, начать общий разговор, но ни у кого из них не хватило на это духу. Наконец пан Заглоба отважился.

      – Надо бы, – сказал он, обращаясь к мужчинам, – в город наведаться. Там перед выборами все так и бурлит, всяк своего ставленника хвалит. По дороге я расскажу вам, кого, по разумению моему, выбирать следует.

      Никто не отозвался, пан Заглоба осовело повел глазом по сторонам, потом обратился к Басе:

      – Ну а ты, козявка, поедешь с нами?

      – Хоть на Русь! – сердито ответила Бася.

      И снова наступило молчание. С такими заминками прошел завтрак, разговор не клеился.

      Наконец все встали из-за стола. Володыёвский тотчас подошел к Кшисе и сказал:

      – Мне непременно надобно поговорить с вами наедине.

      После чего подал ей руку, и они прошли в гостиную, в ту самую, что была свидетелем их первого поцелуя.

      Посадив Кшисю на софу, он уселся рядом и, как ребенка, стал гладить ее по голове.

      – Кшися, – сказал он наконец ласково. – Ты не боишься, не робеешь больше? Можешь ли ты теперь говорить со мной спокойно?

      Доброта его тронула девушку, и она, осмелев, впервые на мгновенье подняла на него взгляд.

      – Могу, – ответила она тихо.

      – Правда ли, что ты идешь в монастырь?

      В ответ Кшися умоляюще стиснула пальцы и прошептала:

      – Не сердись на меня, сударь, не проклинай, но это правда!

      – Кшися! – сказал Володыёвский. – Неужто ты и впрямь способна топтать чужое счастье, как сейчас мое топчешь? Где твое слово, где наш уговор? Я с Богом вести войну не могу, но скажу тебе наперед то, что вчера мне пан Заглоба сказал: рясу из чужих страданий не шьют. Моим горем Божьей славы не умножишь, ведь Господу весь мир подвластен, всяки народы и земли, моря и реки, птицы в поднебесье, твари лесные, солнце, звезды и все, что только на ум прийти может, и того больше, все Его, а у меня ты одна-единственная и бесценная, мое счастье, последняя моя надежда. Неужто ты думаешь, что Господь Бог, всем владея, захочет у бедного солдата единственное его достояние из рук вырвать? Что Он с добротой Его великой, согласится на это, доволен будет? Подумай, что ты Ему даешь – себя? Но ты моя, ты обещала сдержать слово, стало быть, даешь не свое, а чужое, мою боль, мои слезы – быть может, мою смерть. Есть ли у тебя на это право? Спроси об этом свое сердце, свой ум, у собственной совести спроси. Если бы я тебя обидел, любовь свою предал, тебя позабыл, в тяжких грехах или в бесчестье каком был повинен – эх, да полно, и говорить о том неохота! Но я поехал в степь, поближе к орде, разбойничков половить и покараулить, для отечества сил и живота своего не жалея, а тебя любил всей душой, о тебе дни и ночи думал