Огнем и мечом. Генрик Сенкевич

покрывшись, как школяр, румянцем, ретировался в другой конец залы.

      Искушение, однако, было велико. Бесенок, выглядывавший из-за княгининой спины, являл собою такой соблазн, глазки так светло сияли, что пана Лонгина словно бы что-то толкало еще разок заглянуть в них. Но тут он вспомнил свой обет, взору его предстал Сорвиглавец, предок Стовейко Подбипятка, три отсеченные головы, и ужас охватил его. Он перекрестился и в тот вечер ни разу больше не глянул.

      Зато утром следующего дня он пришел на квартиру к Скшетускому:

      – Сударь наместник, а скоро ли мы выступаем? Не слышно ли, ваша милость, чего о баталии?

      – Что за спех такой? Потерпи, сударь, еще ведь и в часть не записался.

      И в самом деле, пан Подбипятка не был пока зачислен на место покойного Закревского. Надо было дождаться, когда истечет квартал, что имело наступить лишь к первому апреля.

      Тем не менее спех у него какой-то был, поэтому он расспросы продолжил:

      – И никак светлейший князь насчет предмета этого не высказывался?

      – Никак. Король вроде бы до конца дней своих не перестанет о войне думать, но Речь Посполитая ее не хочет.

      – А в Чигирине поговаривали, что смута казацкая нам грозится.

      – Вижу я, зарок твой житья тебе не дает. Что же касается смуты, то ее до весны не будет, ибо хоть зима и теплая, но зима есть зима. Сейчас только пятнадцатое februari[42], в любой день морозы могут ударить, а казак в поле не пойдет, если окопаться не сможет, потому как за валом сражаются они превосходно, а в поле у них похуже получается.

      – Значит, и казаков ждать придется?

      – Однако прими во внимание и то, что даже если и найдешь ты во время бунта три подходящие головы, неизвестно, освободишься ли от зарока, ведь одно дело крыжак или турок, а другое дело свои, можно сказать, дети eiusdem matris[43].

      – О Боже праведный! Ой, ты ж мне, ваша милость, задачу задал! От беда-то! Так пускай же мне ксендз Муховецкий томления эти разрешит, а то не будет мне иначе ни минуты покою.

      – Разрешит-то он разрешит, ибо человек ученый и в вере крепкий, да только наверняка ничего нового не скажет. Bellum civile[44] есть война братьев.

      – А ежели смутьянам чужое войско на подмогу придет?

      – Тогда действуй. А сейчас я могу посоветовать только одно: жди и сохраняй терпение.

      Увы, вряд ли сам пан Скшетуский мог последовать своему совету. Его охватывала все большая тоска, ему наскучили и придворные празднества, и даже лица, прежде столь милые его сердцу. Господа Бодзинский, Ляссота и господин Розван Урсу наконец отбыли, и после их отъезда наступило полное затишье. Жизнь потекла однообразно. Князь был занят ревизией несметного имущества своего и каждое утро запирался с комиссарами, съезжавшимися со всей Руси и Сандомирского воеводства. Так что и учения происходили редко когда. Шумные офицерские пирушки, на которых только и было разговору что о будущих походах, несказанно наскучили Скшетускому, поэтому с нарезным ружьецом

42

Февраля (лат.).

43

Той же самой матери (лат.).

44

Гражданская война (лат.).