Исаев-Штирлиц. Книга 2. Пароль не нужен. Юлиан Семенов

Теперь они задохнутся, потому что потеряли изящество, обязанное сопутствовать культуре возделывания земли. Этим они убили себя. Ленин – сильный политик, но он мыслит прямолинейными категориями, а изящество, составляющее сердцевину прогресса, не терпит прямолинейности. Ленин на грани падения. Надо только помочь.

      Генерал посмотрел на Пуанкаре исподлобья и тяжело усмехнулся. Старик резко отодвинулся.

      – А? Что? – спросил он.

      «На ежа б тебя голым задом, – подумал генерал, – сука старая».

      Вслух он сказал:

      – Ваше превосходительство, меня изумляет ваше умение анализировать самую сущность события… Только я не совсем ясно представляю себе возможность «помощи» Ленину.

      Пуанкаре достал из кармана старые часы-луковицу, постучал пальцем по циферблату и, прищурившись, произнес:

      – Сегодня утром во Владивостоке к власти пришло законное правительство во главе с господином Меркуловым, истинным патриотом России.

      Генерал мучительно напряг память, но фамилия Меркулова ни о чем ему не говорила.

      – Я счастлив, – сказал он. – Господин Меркулов действительно великий гражданин нации.

      Пуанкаре чуть улыбнулся:

      – Теперь весь вопрос заключается в том, чтобы перебросить туда войска барона Врангеля на наших кораблях.

      Генерал сразу же представил себе пьяных офицеров в константинопольских и афинских кабаках, солдат, которые до сих пор живут на пароходах, угнанных из Крыма, и по ночам поют тоскливые мужицкие песни, моряков, что матерят весь мир людской и рвутся обратно, на родину; он представил все это разом – всех измученных, изверившихся людей, которые перестали быть армией, – и сказал:

      – Наши люди готовы к бою за Учредительное собрание. Для организации нужно только одно…

      – Я понимаю… Оружие?

      – Нет. Деньги.

      На какую-то долю секунды генерал испугался, что покраснеет, потому что Пуанкаре впился в него своими пронзительными буравчиками, будто в душу влезал. Потом Пуанкаре подвинул генералу блюдо и сказал:

      – Вот сыры. Они прекрасны.

      Лубянка, 2

      Дзержинский отошел к окну. Над городом занимался промозглый рассвет. По-прежнему хлестал шалый весенний ливень. Где-то далеко звонили колокола.

      – К заутрене, – тихо сказал Владимиров.

      – Послушайте, Всеволод, – спросил Дзержинский, – а вы часто проклинаете все и вся? За то, что у вас нет имени, нет семьи, нет дома?

      – Часто.

      – После Ревеля я обещал вам отдых.

      – Его не будет?

      Дзержинский покачал головой.

      – Я понимаю. Куда?

      – К Меркуловым. Во Владивосток.

      Дзержинский включил настольную лампу. В комнате стало сине. Черный провал окон был словно вдавлен в серое небо. Над Лубянкой летели белые голуби. На Красной площади малиново перезванивали куранты. Дзержинский положил руку на плечо Владимирову, долго смотрел ему в лицо, а потом тихо и до боли грустно