Порода ранимых. Ада Лимон

свидетельством.

      Инвазия

      Что есть тонкий разлом

      неизбежный, внезапный грохот

      на крыльце, телефон,

      заполошно вибрирующий на тумбочке

      у кровати? Зарыть рваные мысли

      на заднем дворе среди трав. В последний

      раз я пытаюсь искоренить

      весенний лютик, чистяк

      инвазивный, разросшийся

      вдоль дренажной канавы, которую я именую ручьем

      себе на малую радость. Ничего

      не могу поделать. Беру почву

      чистыми пальцами, и сказать,

      что плачу, было б неправдой, «плач» —

      чересчур музыкальное слово. Меня мутит

      в почву. Тебе нельзя умирать.

      Я только-только пришла в эту жизнь

      заново, по-своему безмолвно живая.

      Прошлой ночью мне снилось, что я могу

      спасти лишь одного человека, произнеся

      его имя и точные

      время и дату. Я выбираю тебя.

      Пытаюсь прикончить лютик весенний,

      как положено, согласно

      вебсайту правительства,

      но вот сейчас здесь пчела.

      Желтое на желтом, оба

      лучатся жизнью. И то, и другое нужно мне,

      чтоб жить дальше.

      Добрая история

      Бывают дни – посуда грудой в мойке, столик завален книгами, —

      потрудней прочих. Сегодня у меня в голове битком тараканов,

      дурноты и повсюду болит. Отрава в челюсти, позади глаз,

      между лопаток. И все же справа храпит собака, а слева – кот.

      Снаружи багрянники только-только взялись хорошеть. Говорю подруге, Тело

      такое тело. Она кивает. Когда-то мне нравились истории самые мрачные,

      безрадостные,

      кем-то разбросанные выдержки из того, как скверно все бывает.

      Мой отчим поведал о том, как жил на улице, еще пацаном,

      и как, бывало, спал ночами под рашпером в забегаловке, покуда

      и их с напарником не уволили. Мне раньше чем-то нравилась эта история,

      что-то во мне верило в преодоление. Но вот сейчас мне нужна лишь

      история о доброте человеческой, – так мне было, когда я не могла перестать

      рыдать, потому что была пятнадцатилеткой с разбитым сердцем, он вошел и скормил

      мне маленькую пиццу, резал ее на крохотные кусочки, пока слезы не высохли.

      Может, я просто голодная, сказала я. И он кивнул, протянув мне последний кусочек.

      В тени

      Фиалка-трехцветка сует настырное личико

      в черемуховую тень, – чистый оттенок сливы и золота,

      с разнообразными именами: выскочка-джонни,

      сердцерада или мое любимое – любовь-от-безделья[3].

      Склоняюсь поближе к новенькой. Вечно усматриваю

      у цветков лица, барвинок лиловый зову

      хоровым ансамблем, и есть, несомненно, очи у анютиных глазок

      и рты у львиного зева.

      Так мы печемся о том, что нас окружает, делаем это

      собой, нашими старейшинами и возлюбленными, нашими нерожденными.

      Но, вероятно, это любовь ленивого толка. Отчего

      не

3

В английском языке существует множество народных названий трехцветной фиалки (бот. Viola tricolor), в том числе Johnny-jump-up, heartsease, heart's-delight, tickle-my-fancy, Jack-jump-up-and-kiss-me, three-faces-in-a-hood, love-in-idleness и др.