Юмористические рассказы. Аркадий Аверченко

и несчастья!»

      Чиновник Слякин надел шубу, шапку и, полный грустных и сладких мыслей, вышел из дому.

      Оживленная толпа мощным потоком неслась мимо него, а он, остановившись на углу, долго стоял и думал: «Какие они все равнодушные, сухие… Никому ни до кого нет дела… А в это же самое время среди них, может быть, сотни голодных, нуждающихся, лишенных тепла и участия…»

      Около него остановилась собака, уткнула нос в его галоши и, тихонько повизгивая, тряхнула спиной, занесенной снегом.

      – Бедная бесприютная собачка, – сказал растроганный Слякин, наклоняясь к ней. – Бродишь ты по улицам, и никому нет до тебя дела. Пойдем со мной, я накормлю тебя и уложу на теплый-теплый коврик.

      Слякин протянул руку к собаке, но она громко залаяла, открыла пасть и крепко впилась в Слякинову руку острыми белыми зубами.

      – Вы зачем, черт вас забери, мою собаку дразните? – послышался около него сердитый голос, и вышедший из магазина офицер сурово поглядел на растерявшегося Слякина.

      – Я хотел собачку… домой отвести… согреть.

      – Ха-ха! – грубо расхохотался офицер. – У вас губа не дура. Породистого сторублевого водолаза взять домой! В участок бы вас свести нужно, а не домой!.. Hepo, ici![1]

      А волны озабоченных равнодушных людей по-прежнему неслись куда то вдаль, заменяемые все новыми и новыми волнами…

      Шагая по улице, Слякин, закутанный в теплый воротник пальто, грустно думал: «Ветер воет, и в степи теперь страшно, как будто тысячи разбушевавшихся дьяволов справляют свой праздник… Плохо в это время путнику, которого застигает в пути непогода… Ветер, забираясь в прорехи его жалкого платья, будет леденящим дыханием морозить несчастного, и вой далеких волков, чующих скорую поживу, зазвучит ему похоронной песней. И он идет пешком, утопая по колена в снегу, так как несчастному не на что было нанять бойкую неутомимую лошадку… И он идет сгорбившись, пытаясь закутаться в плохо греющий воротник, молча, без единого звука…»

      Слякин смахнул непрошеную слезу и свернул в малолюдный переулок.

      Мимо него прошел, сгорбившись, пытаясь закутаться в воротник пальто, неизвестный человек.

      Сердце Слякина сжалось.

      – Послушайте… эй! Путник! Обождите.

      Он догнал прохожего и, молча, сунул ему в руку три рубля.

      Прохожий остановился поднял из воротника изумленное лицо и поглядел на Слякина.

      – Это… что значит?

      – Это вам, путник. Дорога вам, я знаю, предстоит дальняя, а лошадок нанять не на что. Не благодарите! Чем могу, помог. А в поле будто тысячи разбушевавшихся дьяволов празднуют…

      – Да как вы смеете! – взревел прохожий. – Да вы знаете, кто я? Да я вас в двадцать четыре часа… Этакая наглость!

      Его щегольская шинель распахнулась, и на груди блеснуло золотое шитье и несколько искрящихся при свете фонаря орденов.

      – Извините… – пролепетал Слякин.

      – Безобразник! С каких пор успел нарезаться!.. Проходите!

      Ветер все крепчал.

      Декабрь давал себя знать, и Слякин, выйдя снова

1

Сюда (фр.).