В середине века. Сергей Снегов

повторишь, что тут написал, все равно узнаю. Специально выясню через вольных, не взят ли Иванькин, и тогда пощады не жди. На этапе встретимся, в лагере, в другой тюрьме – убью! В плоский блин превращу твое треугольное сердце! Язык вывалишь, в рожу задыхающемуся плюну! Запомни это, крепко запомни!

      Петриков трясущимися руками разорвал бумагу и протянул Сахновскому обрывки.

      – Нате, только отстаньте! Вот зверь еще!

      Сахновский поднялся.

      – Зверь, точно! Эх, с каким бы наслаждением рванул тебя клыками за горло. Ничего, может, еще придется… А если следователю стукнешь о нашем разговоре… Понял, спрашиваю?

      – Понял, – пролепетал Петриков, не отрывая побелевших глаз от бешеного лица Сахновского. – Обещаю молчать!

      Сахновский подошел к параше и бросил в нее обрывки заявления Петрикова.

9

      – Крепко вы его, – сказал через некоторое время Мартынов. – Я, между прочим, не один прислушивался. Не боитесь доноса?

      Сахновский махнул рукой.

      – Допросов боишься – в тюрьму не садись. Думаю, кто слышал, тот был на моей стороне.

      Он сидел рядом с Мартыновым, положив руки на колени, – руки еще непроизвольно подрагивали. Хищный оскал по-прежнему корежил лицо Сахновского.

      Мартынов задумчиво сказал:

      – Пошла душа в рай, а ноги в милицию. Сколько раз я слышал эту и несмешную и не очень умную поговорку. И пожимал плечами: над чем люди шутят? А сейчас вижу в ней смысл, какого, может, и нет, но который я не могу ей не приписать. Бездна подлости вокруг, а делаем из нее чуть ли не святость. Ведь Петриков мерзкий свой поклеп объяснит вполне пристойно: разоружился сам – разоблачил врага народа.

      Сахновский сухо ответил:

      – Оставим абстракции, Алексей Федорович. Я давно хочу спросить – что вы собираетесь делать?

      Мартынов пожал плечами.

      – А ничего не собираюсь. Освободят – пойду на волю. Осудят – сами отправят по этапу. За меня думают другие…

      – А если не освободят и не осудят? Вы уже год в следственной. Еще год надумали валяться на нарах?

      – А куда мне деться? Валяют – значит, валяться… Как по-вашему, сколько единиц зловония будет к утру?

      Он закрыл глаза. Форточку разрешали отворять только во время оправок. В камере вечерняя оправка сегодня была до сумерек. Когда это происходило поздно, спать еще было возможно. Эта ночь будет тяжелой, сейчас, задолго до отбоя, лампочка словно подернулась туманом. Под утро рубаха станет мокрой от пота, по стене побегут струйки сконденсировавшихся испарений. Даже мордобой следователей был не так непереносим, как эта вечная духота.

      Сахновский, наклонившись к Мартынову, зло проговорил:

      – Кого вы собираетесь удивлять стойкостью? Неужели не понимаете, что пора со всем этим кончать?

      Мартынов, пораженный, повернулся к Сахновскому. Таким тоном тот еще не осмеливался с ним разговаривать.

      Мартынов надменно спросил:

      – Вы, кажется, сомневаетесь в моем мужестве? Будьте спокойны, я вынес немало – еще вынесу. Ни кулаками,