РАЁК. Влада Ладная

сначала вне этих ролей мы были вовсе никакими, и это неудобств никому не причиняло. А потом – всякая маска прирастает и становится лицом – случилось непоправимое: мы вросли одновременно в то и в другое и стали кентаврами Веры и Неверия, чудовищными химерами Идеи и Равнодушия. Птицами-сиренами, услаждавшими и губящими самих себя.

      Страна Блаженных в полном составе страдала раздвоением личности. У каждого из нас появился свой непредсказуемый и неуправляемый двойник, а это, как известно, такая же дурная примета, как лицезрение призрака. – Это перед несчастьем, к близкой и неминуемой смерти.

* * *

      Нас с Мигелем повенчала звезда Полынь.

      Она была уже рядом. Уже цвела, полыхала бок о бок с нами, без вкуса, без цвета, без запаха, как и положено при конце света.

      Не было ни знамений, ни пророчеств, ни объявлений по телевизору. Конец света пришёл в каждый дом обыденно. Он был такой, как мы все – незаметный. Конец света был нашим братом-близнецом, нашим вторым «я». Он просто был нами.

* * *

      Да и где я могла повстречать Алого Князя Революции – только на революционном мероприятии.

      Это был Майский крестный ход. То есть звёздный. То есть молото-серпастый.

      Весна и революция так друг в друга врастали, так сдваивались, что влюблённых завораживало, и к таинству любви, к сплетенью душ и тел – подталкивало сплетение безумья природы и безумия общественного.

      И мечталось влюблённым не просто при луне, а при луне, осенённой праздничным салютом. И вдохновляла их не просто первая зелень, – а опоясанная кумачовыми транспарантами. И дарили Тристаны и Изольды друг другу не просто цветы, – а под радостные клики громкоговорителей: «Да здравствует!..»

      Неважно, что там именно. Да здравствует жизнь! Это был праздник жизни: два выходных, праздничный заказ, улыбки, немного коммунистического занудства – стерпим! – и Любовь.

      И все признанья, и соитья, и зачатья свершались под революционные речёвки, под идеологический речитатив, под «Свобода! Равенство! Братство!»

      Это было как венчальная молитва, осенявшая и пронизывавшая само совокупление. Сам плотский грех – был служением Идее, актом благонамеренности, чинопочитания, патриотизма. Актом идейной зрелости.

* * *

      Тогда я его и увидела, Мигеля Багрянородного.

      Он был грустноглазый. Это я уже потом всё рассмотрела: и волосы, изысканно, по-княжески длинные, чистые и светлые; и тяжёлые полуопущенные, мистические веки; и мавританские губы с чуть вывернутыми, сладострастными краями; и худобу, иссечённость скул; запавшие щёки. Всю его неземную изысканность, утончённость, хрупкость на грани вырождения. Это всё потом.

      Сначала я увидела грустные глаза князя – и пожалела его. И это осталось у меня навсегда – всю мою жизнь меня сопровождала жалость к нему.

* * *

      Сначала обращало на себя внимание движение его глаз, непрестанное лихорадочное дрожание зрачков, как в ознобе, даже до того, что глаза вдруг начинали косить, – как отражение внутреннего напряжения. Как будто