Суд над колдуном. Татьяна Богданович

никакого нету.

      – Как мне ведать, Олена? Моя изба чай не близко.

      – Гони, гони его скорея, – торопил подъячий. – Чего зря язык трепать? И ты, поп, с нами подь, в Приказ.

      – Я что ж… Я, как велено… – заговорил поп.

      Стрельцы уже закрутили Ондрейке сзади руки и погнали его в дверь. Олена шла за ним, утирая слезы.

      Сошли с лестницы.

      – Ну, и гони скорея. Кажись, всё, – сказал подъячий и заглянул в свиток[9]. – Э! – проговорил он. – Запамятовал было вовсе. Тут про ученика про ево писано, про Афоньку Жижина. Тоже чтоб взять. У тебя что ль живет Афонька тот? – спросил он Ондрейку.

      Но Ондрейка стоял на крыльце, свесив на грудь лохматую голову, словно и не слыхал ничего.

      – У нас, – проговорила нехотя Олена.

      – Где ж он?

      – А послала я его поутру в ране дров нарубить. С той поры и не видала.

      – А вон он в крапиве хоронится, – сказала толстая баба, которая стояла рядом с квасником. – Как стрельцов завидел, так и схоронился.

      У самого забора, в густой рыжей крапиве проглядывала белая рубаха.

      – Эй, ты, Афонька! – крикнул подъячий. – Вылазь что ль.

      В крапиве не шелохнулось.

      – Волоки его, робята, – сказал подъячий стрельцам. – То-то дурень! Гадает, не видать его.

      Трое стрельцов побежали к забору, раздвинули пищалями крапиву. Там на корточках, весь съежившись, засунув голову между колен, сидел парень в белой рубахе, босой.

      Стрельцы схватили его, встряхнули и выволокли из крапивы. Парень ревел, упирался, дрожал всем телом.

      Кругом захохотали. Во двор набралось за то время много народа со слободы. Каждому охота была узнать, чего к попу Силантью целое войско нашло. Может, какой лихой человек забрался да и забился куда, благо двор просторный, да и строений не мало.

      – Ты что ль Афонька? – спросил парня подъячий.

      Но Афонька только зубами стучал, слова вымолвить не мог.

      – Да самый он и есть Афонька, – заговорила опять толстая баба. – Ведомый вор. Намедни курицу у меня уволок. Тать прямой. Видно хозяин-то добру научает. Тоже лекарь зовется!

      – Ты погоди, Мавра, – перебил квасник. – Я сам все про его, про Ондрейку, сказывать буду. Я…

      – Помалкивай ты, – оборвал его подъячий. – Сказано, в приказе спрос тебе будет. Вяжи парня, робята. Да и бабу-то прихватить надобно, что про ево молвила. Чья та баба?

      – А моя хозяйка, Мавра, – заговорил опять квасник Прошка. – Да чего она понимать может? Баба! Я сам все скажу. Я про все дела ондрейкины доподлинно ведаю. Ты меня спроси. Я под им…

      – Уймись ты, балда. Не переслушаешь! Гони их, робята. Поздо чай. Ободняло вовсе.

      – Эй, ты, плакун! – крикнул веселый подъячий Афоньке. – Кафтан-то у тебя есть? Вишь, колотит тебя. Мотри, из рубахи не выпрыгни.

      – А вон кафтан ево, – сказала толстая баба. – Коло дров, где рубил.

      Один стрелец добежал до дров, поднял обтрепанный кафтан и накинул его на плечи парню поверх связанных назади рук.

      – Пошли что ль, – нетерпеливо сказал старший подъячий.

      Стрельцы

9

В то время писали на полосах бумаги вершка 4 в ширину. Полосы склеивали друг с другом, так что получались длинные полосы, иногда в несколько аршин, и их свертывали трубочкой. Такая трубочка называлась свитком.