Амур. Лицом к лицу. Братья навек. Станислав Федотов

мутность.

      – На меня он вилы поднял, заколоть хотел.

      – Илька?! Заколоть тебя?! С чего это вдруг?!

      – А с того! Мужики в Гильчине расправу с мытарями[27] советскими учинили, – Прохор угрюмо ухмыльнулся. – На куски сволочей порвали! Илька видел и с чего-то взбрело в тёмную голову[28], что с моего приказу, – за вилы и схватился. Баламошка![29]

      Иван медленно трезвел:

      – Вот так стоял в стороне и видел?

      – Мои сынки держали. Я хотел его к своим отправить – живой бы остался, дык он за вилы и на меня! Заколол бы, ей-бо, заколол, токо у меня ружьё было…

      – Убил?! – выдохнул последнюю муть Иван. Ярость вознесла его над Прохором.

      – А чё было делать? – Прохор спокойно глянул снизу вверх, в багровое лицо Ивана. – Федьку своего спроси – он всё видел.

      – Федю?! – Ивана будто под дых ударили – сердце замерло. – Федя был в Гильчине?!

      – Был, – кивнул Прохор. – Но заметь, я его не выдал.

      – А за что его выдавать? Он же мальчишка!

      – Он – комсомолист! – жёстко сказал Прохор. – Как энти, красножопые, говорят: юный большевик! Его бы тоже на вилы подняли, да я пожалел. За-ради тебя, промежду прочим, и за-ради отца твоего Фёдора, командира моего, товарища боевого, царствие ему небесное… – Прохор истово перекрестился, Иван за ним повторил, бормоча:

      – Федя – комсомолист, надо же! Не углядел, значит, Пашка…

      – Брось, Ваня! Пашка твой как раз и углядел. Он же гэпэушник, сам большевик и сынки его, Ванька с Никитой, по той дорожке шкандыбают.

      – Видал я Ивана в Гильчине, – кивнул есаул. – Далеко пойдёт красный командир!

      – Ты тож был в Гильчине? – удивился Прохор. – За каким хреном?

      – Взяли меня в Куропатине.

      – Э-э, не ты ли тот есаул Маньков, что с-под замка убёг?

      Иван неохотно кивнул. Прохор осклабился, седая борода встала торчком:

      – Дак ты – герой! Люди бают: мол, дюжой[30] есаул, по морозу пешаком от погони ушёл, красные от злости чуток не полопались.

      – Да ладно тебе! Скажи лучше, куда Федя подевался? Можа, в Благовещенск возвернулся? И чё он ваще в Гильчине оказался?

      – Чё не ведаю, то не ведаю. – Прохор разлил самогон по стаканам. – Помянем Ильку. Хошь и прислонился он к красным, а всё ж таки казак был добрый. Я тада зол на него, ох, как зол был! И не собирался убивать, а пришлось. Помнѝлось: сама смерть на меня с вилами бросилась.

      Прохор перекрестился, в два глотка опорожнил стакан, хрустко закусил солёным огурцом и мрачно сжался, словно ушёл в себя. А Иван до дна пить не стал, так, пригубил чуть-чуть и отставил стакан. Мысли набегали одна на одну, переплетались, путались – то об Ильке, то о Феде, то о себе самом. Какого дьявола занесла их нелёгкая в этот Гильчин?! И ведь смерть пронеслась над всеми, а скосила одного лишь Ильку! Илька, Илька, верный друг и дорогой товарищ, как он старался помочь ему, Ивану, и в Харбине, и в мировой войне! И теперь

27

Мытарь – в Новом Завете так называли сборщика податей и налогов.

28

В тёмную голову – безрассудно (амур.).

29

Баламошка – сумасброд (амур.).

30

Дюжой – крепкий, выносливый (амур.).