Долгожданное прошлое. Сергей Замятин

ещё стекали по груди, оставляя на ней неровные светлые бороздки. Она повернулась ко мне:

      – Почему она тебе нравится? Я ведь моложе неё, правда?

      Она немного помолчала и добавила, закутываясь в полотенце:

      – Я всё понимаю. Ты любишь свою мечту!

      Я обнял её. И ещё мне захотелось заключить в объятия Генриха Августовича.

      Прижаться по-отечески к его сюртуку, усыпанному белой кошачьей шерстью, и попросить прощения. За всё, за всё…

      В чём даже и не был виноват.

      Ботиночки

      Мы уезжали в Киров. В большом шумном городе на привокзальной площади грязь и суета.

      Мне захотелось пить, и мама, держа меня за руку, бегала в поисках буфета. Мои новые коричневые ботинки покрылись белым слоем пыли.

      В углу площади, у старого пакгауза, вдоль побеленного известью забора, на асфальтовой площадке, между большими лужами в несколько рядов сидели инвалиды Великой Отечественной войны. В их старых кепках и зимних шапках, лежавших перед каждым, поблёскивали монеты.

      Один из них привлёк моё внимание.

      Он выглядел несчастнее других. Он сидел спокойно, вернее, обречённо, не просил и не кричал, не протягивал руку перед каждым проходившим мимо и куда-то спешащим по своим делам. Он сжимал костыли своими грязными цепкими руками. Уставившись в одну точку и опустив седую голову, он тихо произносил молитву или пел какую-то песню, слова которой я не мог разобрать.

      Потёртая офицерская фуражка, лежавшая перед ним, была пуста.

      Я запустил руку в карман и высыпал ему в фуражку горсть заветной мелочи, выданной мне на мороженое. Он вздрогнул от глухого звона монет, поднял небритое худое лицо и благодарно поклонился. Сердце моё сковала жалость к этому человеку. Он ещё раз поклонился, выдавил из дрожащих губ «спасибо!» и вытер с подбородка слезу.

      Если бы у меня в тот момент был миллион, я бы без сомнения отдал ему. Но миллиона у меня не было.

      Карманы мои были пусты, а мама тянула меня за руку – мы опаздывали на поезд.

      Я попросил денег у мамы. Она остановилась, посмотрела на меня, возбуждённого и раскрасневшегося, и, в свою очередь, жалея меня, раскрыла кошелёк. Я схватил столько монет, сколько мог, и, рассыпая их, подошёл к инвалиду и осторожно положил в фуражку.

      Он взялся за костыли и начал подниматься:

      – Спасибо, сынок! Спасибо, мальчик!

      Он стоял на костылях, на своей единственной деревянной ноге и кричал нам вслед.

      Я, не отрывая взгляда, смотрел на него. Мама тащила меня за руку, а я помню его заплаканное небритое лицо и слова, летящие вдогонку:

      – Ты будешь большой человек, мальчик!

      Было жарко и грязно. Ноги мои в новеньких коричневых ботиночках заплетались.

      Гудел паровоз. Мама тянула меня за руку, а сквозь грохот вагонов доносились слова: «Дай Бог тебе здоровья! Ты будешь большой человек, мальчик!»

      И, догоняя нас на единственной деревянной ноге, кричал:

      – Дай Бог тебе, мальчик!

      Господи, Боже милостивый! Дай мне, маленькому человеку, доброты!

      Храм