Мастер и Маргарита. Михаил Булгаков

на балконе некоторое время нарушала только песня воды в фонтане. Пилат видел, как вздувалась над трубочкой водяная тарелка, как отламывались ее края, как падали струйками.

      Первым заговорил арестант:

      – Я вижу, что совершилась какая-то беда из-за того, что я говорил с этим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчувствие, что с ним случится несчастье, и мне его очень жаль.

      – Я думаю, – странно усмехнувшись, ответил прокуратор, – что есть еще кое-кто на свете, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем Иуду из Кириафа, и кому придется гораздо хуже, чем Иуде!.. Итак, Марк Крысобой, холодный и убежденный палач, люди, которые, как я вижу, – прокуратор указал на изуродованное лицо Иешуа, – тебя били за твои проповеди, разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четырех солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда – все они добрые люди?

      – Да, – ответил арестант.

      С Иудой действительно случилось несчастье. В романе эта фраза пророческая, т. к. именно Понтий Пилат прикажет убить Иуду, мстя за его предательство. При этом сам прокуратор не понимает, что Иешуа намекает на аморальность обоих поступков: и хитрости Иуды, который за 30 тетрадрахм поспособствовал аресту странника, и приказу Пилата, который задумывает убийство.

      – И настанет царство истины?

      – Настанет, игемон, – убежденно ответил Иешуа.

      – Оно никогда не настанет! – вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся. Так много лет тому назад в Долине Дев кричал Пилат своим всадникам слова: «Руби их! Руби их! Великан Крысобой попался!» Он еще повысил сорванный командами голос, выкликая слова так, чтобы их слышали в саду: – Преступник! Преступник! Преступник!

      А затем, понизив голос, он спросил:

      – Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?

      – Бог один, – ответил Иешуа, – в него я верю.

      – Так помолись ему! Покрепче помолись! Впрочем… – тут голос Пилата сел, – это не поможет. Жены нет? – почему-то тоскливо спросил Пилат, не понимая, что с ним происходит.

      Это заявление противопоставляет Иешуа языческой религии римлян, а значит – идет вразрез с их мировоззрением, что в том числе подчеркивает его несогласие с их системой правления, чего не может допустить римский прокуратор, будучи государственным деятелем.

      – Нет, я один.

      – Ненавистный город… – вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их, – если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кириафа, право, это было бы лучше.

      – А ты бы меня отпустил, игемон, – неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, – я вижу, что меня хотят убить.

      Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспаленные, в красных жилках белки глаз и сказал:

      – Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое