Самый синий из всех. Екатерина Бордон

и тихо выдвигаю ящик с лекарствами. Одной рукой перебираю коробки, а другую прижимаю к виску. Мне плохо. Мне больно! А названия на коробках – чертов секретный шифр! Мне-то откуда знать, что из этого помогает при головной боли?

      Я почти готова закричать. Хочется что-то сломать. Обрушить ящик на пол, растоптать таблетки ногами! Я бы так и сделала, если бы не мама. При мысли о том, как мне придется ей это объяснять, в животе появляется тяжесть.

      От невозможности выплеснуть чувства в клетке ребер начинает вибрировать что-то темное. Внутри меня будто зверь.

      Тихо скрипит половица.

      – Вы с мамой поссорились?

      Только этого не хватало. Я прикрываю глаза, пытаюсь дышать, пытаюсь взять себя в руки.

      – Тебе нужно больше о ней заботиться. Ей и так тяжело, – добавляет он.

      И я слетаю с катушек.

      Медленно закрываю ящик и поворачиваюсь к нему. Папа стоит, привалившись к столу бедром. В хлопковых пижамных штанах и белой футболке. В невидимом целлофане лжи.

      – Что ты сказал?

      Папа хмурится. Брови сходятся в птицу на переносице. В голубых глазах грозовые тучи. Он складывает руки на груди и чеканит:

      – Мне не нравится твой тон.

      – Тогда не заговаривай со мной.

      Шаг вперед, грудь колесом. Он становится передо мной.

      – Да что с тобой происходит? Это подростковый возраст? Что-то гормональное? Скажи, запишем тебя к врачу! Или ты просто в какой-то момент решила, что станешь невыносимой? Что это за поведение? Что за дерзость, дурость, протесты… Ну, объясни! Не можешь?

      Я сверлю его взглядом. Сжимаю губы. Мы оба молчим.

      Боль в висках становится нестерпимой.

      – Саш, – наконец произносит папа со вздохом смирения. – Поговори со мной, а? Что не так? Мы же были друзьями…

      Бах! И плотину внутри прорывает. Темное с ревом ломает мне ребра, затопляет все внутри.

      – Были, – киваю. – Пока ты не изменил моей маме.

      Папа вздрагивает. Бросает быстрый взгляд в сторону спальни, и в этот момент я ненавижу его каждым атомом.

      – Как ты… – его щеки бледнеют. Губы сжимаются в нитку. Глаза в замешательстве прыгают с предмета на предмет, кружат вокруг моего лица, но посмотреть прямо не решаются. – Я… Я… – бормочет он.

      Вот так! Получай! Я тоже могу сделать больно. На мгновение меня затягивает в водоворот триумфа.

      – Может, это тебе надо больше о ней заботиться? – язвлю я.

      Папа, пошатнувшись, приваливается спиной к холодильнику, а я прохожу мимо. Я не смотрю на него, да и он не пытается меня остановить. Он проиграл, я победила, но радости нет.

      Тихо закрываю дверь, чтобы мама не проснулась, и на меня накатывает паника. Дышать становится труднее, комната расплывается перед глазами, и я словно рассыпаюсь, крошусь, разлетаюсь на тысячу осколков.

      И каждый осколок продолжает болеть.

      Утром я просыпаюсь с опухшим лицом и головной болью. Дурацкий будильник дрелью вонзается в виски и затылок. Вот бы никуда не идти сегодня… На мгновение эта мысль кажется соблазнительной,