Смерть Вазир-Мухтара. Юрий Тынянов

только abbe Барраль ко мне иногда заходит. Газет я не читаю.

      – Вы, чего доброго, не знаете, пожалуй, что у нас война с Персией? – спросил чем-то довольный Грибоедов.

      – Но ведь у нас, кажется, война с Турцией, – сказал равнодушно Чаадаев.

      Грибоедов посмотрел на него серьезно:

      – Это начинается с Турцией, а была с Персией, Петр Яковлевич.

      – Бог с ним, с этим миром, – сказал надменно Чаадаев. – Вы-то, вы что за это время делали? Ведь мы с вами не видались три года… или больше.

      – Я сел на лошадь, пустился в Иран, секретарь бродящей миссии. По семьдесят верст каждый день, по два, по три месяца сряду. Промежутки отдохновения бесследны. Так и не нахожу себя самого.

      – Вот как, – сказал, с интересом всматриваясь в него, Чаадаев, – но ведь это болезнь, это называется боязнь пространства, агорафобия. Вы скачете по большому пространству и оттого…

      – Положим, однако, что я еще не совсем с ума сошел, – сказал Грибоедов, – различаю людей и предметы, между которыми движусь.

      Чаадаев отодвинул рукой его слова.

      – Вот и я тоже: сижу, сижу – прислушиваюсь…

      – И что же вы слышите?

      – Многое, – кивнул снисходительно Чаадаев, – сейчас Европа накануне скачка. Она тоже, наподобие вас, не находит самое себя. Будьте уверены, что в Париже рука уже вынула камень из мостовой.

      Чаадаев погрозил ему пальцем. Грибоедов вслушался. Он почувствовал неестественность белого лица и блестящих голубых глаз, речи, самые звуки которой были надменны.

      Новая Басманная с флигелями отложилась, отпала от России.

      – Мой дорогой друг, – сказал Чаадаев, с сожалением глядя на Грибоедова, – вы, как то свойственно и всякому человеку, полагаете самым важным то, что вам ближе. Вы ошибаетесь. Не в войнах, конечно, теперь дело. Война в наш век – игрушка дураков. Присоединят колонию, присоединят другую – что за глупое самолюбие пространства! Еще тысяча верст! Нам и своих девать некуда.

      Грибоедов медленно краснел.

      Чаадаев прищурил глаза.

      – Лечитесь. У вас нехороший teint[8]. Вам нужен геморроидальный режим. Непременно должно ходить на двор, aus freier Hand, как это называется по-немецки.

      – Вы не знаете России, – говорил Грибоедов, – а московский Английский клоб…

      Чаадаев насторожился.

      – …для вас подобие английской палаты. Вот вы говорите: тысяча верст, а сидя в этом флигеле…

      – Павильоне, – недовольно поправил Чаадаев.

      Нетопленный осклизлый камин имел вид развратника поутру. Чаадаев почти лежал в низких длинных английских креслах, похожих на носилки. Ноги его в туфлях торчали.

      – Во всем этом есть некоторая путаница, – сказал он в нос и, вытянув губы, закачал головой, как музыкант, прислушивающийся к новой пиесе, разыгрываемой перед ним впервые.

      Грибоедов следил за ним с любопытством.

      – Так, так, – сказал вдруг Чаадаев, поймав наконец за хвост какой-то ритм или мелодию, и, поднеся к губам палец, вдруг этот хвост проглотил. Он хитро и многозначительно поглядел на Грибоедова, полюбовался им, как

8

Цвет лица (фр.).