Смерть Вазир-Мухтара. Юрий Тынянов

затянутый, в свежем белье и податливых воротниках, скинув тысячу лет, он вошел в знакомый зал.

      В Большом театре был парадный спектакль.

      Его черный фрак прорезал толпу, как лодка воду.

      Он не был здесь два года, и все изменилось. Зал был заново выкрашен, плафон был лазурного цвета, какая-то лепка отягощала его. Музыка полоскала бравуры Буальдье и мешала оглядеться.

      Он же любил строгую пустыню старого театра, где сцена была эшафотом, ложи – судьями, партер – толпой, театральные машины – гильотиной.

      Резкий воздух театральных сплетен был его дипломатической школой, споры с полицеймейстером – войной, ласки актрис за кулисами – тюремными свиданиями любовников.

      Где Катенин, где Шаховской, его враг Якубович?

      Где Пушкин, по обязанности острящий в первых рядах и вносящий в театр грубый дух парижской улицы?

      Но Пушкин подошел к нему и просто протянул руку.

      – Рад вас видеть! – закричал он сквозь Буальдье. – Завидую вам. Вы скачете по Персии, а мы по журналам.

      Баки его подходили под класс «вроде жидовских». Какая-то новая независимость обращения была в нем.

      – И так же надоело? – спросил Грибоедов.

      Он колебался. «Горе» его лежало ненапечатанное, непредставленное, под спудом, он писал теперь другую пьесу. Быть комическим автором одной пьесы – в этом было что-то двусмысленное. Он тогда писал для театра, а теперь он будет поэт. С Пушкиным должно было быть осторожным. Он смущал его, как чужой породы человек.

      – Вяземский зовет теперь Аббаса-Мирзу Аббатом Мирзой, – сказал Пушкин. – Завидую вам. Давайте меняться.

      Было чем меняться.

      Оба увидели, что окружены.

      Толпа следила за ними. Бакенбарды не лежали уже, как в его предыдущий приезд, по лицам до подбородков, но сходили прямой линией под галстук, ровно подбритые углом. Все были в узких панталонах, щеголи – в обтяжку. Искусственные букеты лежали у дам тоже выше, прямо на чашке плеча. Плечи и руки стали голее, юбки выше. Глаза под веерами скользили по ним обоим, и бакенбарды шевелились от реплик.

      Дамы удивительно обнаглели: подходили, смотрели в упор и шли прочь со смехом.

      Выходило, что они до балета давали бесплатное представление. Пушкин взглянул на брегет. К дамам он, видимо, попривык.

      – Из-за государя опоздают, как водится, – сказал он, – я не люблю этого обыкновения, оно отзывается ожиданием в канцелярии и нравами Александра Павловича…

      Это было объяснением.

      – Государь честен, бодр, – говорил Пушкин уныло и бродил глазами по лицам и плечам, – прям, того и гляди, каторжников вернет. Я, кажется, с ним помирился, – сказал он и посмотрел вопросительно на Грибоедова, – но я не люблю, когда меня заставляют ждать.

      – Ну, а он с вами? – улыбнулся Грибоедов. Пушкин пожал плечами.

      – Я из зависти к вам начинаю писать историю кавказских войн, – сказал он потом, – и уже писал Ермолову. К вам боюсь и подступиться.

      Прямо на них шел, волоча за локоть Леночку, Булгарин. Вдруг Пушкин быстро пожал руку Грибоедову