Милость Господня. Андрей Столяров

вас Бог, брат Авенир!

      И еще эмоциональный всплеск. Василена (он это чувствует) до боли стискивает сплетенные пальцы: Господи! Ведь Ты же един, тогда почему так много всяких инстанций, говорящих от Твоего имени: и светская власть, и Департамент безопасности, и Монастыри, и Патриарх Московский, и черт знает кто… И каждый хочет иметь Тебя с потрохами, и каждый требует своей доли покорности… Они со всех сторон впиваются в Тебя, как крючки… И не соскочишь, не надо пытаться, будет только больнее… Отчаяние… безнадежность… усталость…

      Кажется, все.

      Иван осторожно слезает с койки. От долгого стояния в неестественной позе мышцы у него затекли. Он с силой растирает икры и голени. До него постепенно доходит, о чем был этот подслушанный разговор. Девочка – это, конечно, Марика. А мальчик, это, получается, он? Ну – и куда его заберут?

      Выясняется это довольно быстро. Минут через десять раздается знакомый скрежет замка, тяжелые шаги Цугундера по коридорчику, голоса:

      – Что это у вас тут так темно?

      – Так лампочек нет, господин инспектор. Заказываем, пишем заявки, но не привозят, выкручиваем и вкручиваем то туда, то сюда…

      – Ладно, иди-иди!

      Дверь открывается. В сумрачном проеме возникает такой же сумрачный силуэт. Инспектор выглядит именно так, как Иван его представлял: высокий, худой, капюшон, надвинутый на лицо.

      Но именно человек.

      Не иномирное существо.

      – Встань, встань! – яростно шепчет Цугундер. И даже подмахивает рукой снизу вверх – шевелись.

      Иван поднимается.

      Инспектор некоторое время рассматривает его, а затем капюшон чуть поворачивается к проему:

      – Пошли.

      На первом этаже – никого.

      Пустота, непривычная тишь, блестит срочно протертый линолеум.

      Еще слегка влажный.

      Попрятались все.

      Вот и дверь медотсека. Инспектор бросает короткий взгляд на Цугундера:

      – Все. Здесь вы нам не нужны.

      – Понял… – Цугундер пятится, не осмеливаясь поворачиваться к начальству спиной.

      Внутри медотсека все белое: мебель, стены, окна, наполовину закрашенные, потолок. Правда, все уже пожелтевшее и облупившееся, чувствуется, что краску не обновляли давно. Сестра в белом халате у шкафчика с инструментами склоняет голову:

      – Ваше преподобие… Благословите!

      Инспектор отмахивается от нее, чертя в воздухе крест:

      – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… Аминь…

      Сестра исчезает.

      – Ну вот, смотри, – говорит инспектор.

      Хорь лежит на кровати, прикрытый до пояса простыней. Исхудал он так, что Иван с трудом его узнает: щеки прилипли к зубам, ребра на груди прорисовываются, как у мумии. А на коже вроде бы желтоватой, сухой, – созвездия разнообразных нарывов: одни уже почерневшие, шелушащиеся, другие – багровые, созревающие, с головками зеленого гноя. Чувствуется, что это они вытягивают из него жизнь. И кошмарный запах – запах гниющей плоти, шибающий в нос.

      – Твоя работа, – говорит инспектор.

      Иван не понимает, о чем это он?

      – Смотри,