Москва и москвичи. Владимир Гиляровский

горячая! Рванинка!

      – Ну, давай на семитку!

      Торговка поднимается с горшка, открывает толстую сальную покрышку, грязными руками вытаскивает рванинку и кладет покупателю на ладонь.

      – Стюдню на копейку! – приказывает нищий в фуражке с подобием кокарды.

      – Вот беда! Вот беда! – шептал Глеб Иванович, жадными глазами следил за происходящим и жался боязливо ко мне.

      – А теперь, Глеб Иванович, зайдем в «Каторгу», потом в «Пересыльный», в «Сибирь», а затем пройдем по ночлежкам.

      – В какую «Каторгу»?

      – Так на хитровском жаргоне называется трактир вот этот самый!

      Пройдя мимо торговок, мы очутились перед низкой дверью трактира-низка в доме Ярошенко.

      – Заходить ли? – спросил Глеб Иванович, держа меня под руку.

      – Конечно!

      Я отворил дверь, откуда тотчас же хлынул зловонный пар и гомон. Шум, ругань, драка, звон посуды…

      Мы двинулись к столику, но навстречу нам с визгом пронеслась по направлению к двери женщина с окровавленным лицом и вслед за ней – здоровенный оборванец с криком:

      – Измордую проклятую!

      Женщина успела выскочить на улицу, оборванец был остановлен и лежал уже на полу: его «успокоили». Это было делом секунды.

      В облаке пара на нас никто не обратил внимания. Мы сели за пустой грязный столик. Ко мне подошел знакомый буфетчик, будущий миллионер и домовладелец. Я приказал подать полбутылки водки, пару печеных яиц на закуску – единственное, что я требовал в трущобах.

      Я протер чистой бумагой стаканчики, налил водки, очистил яйцо и чокнулся с Глебом Ивановичем, руки которого дрожали, а глаза выражали испуг и страдание.

      Я выпил один за другим два стаканчика, съел яйцо, а он все сидит и смотрит.

      – Да пейте же!

      Он выпил и закашлялся.

      – Уйдем отсюда… Ужас!

      Я заставил его очистить яйцо. Выпили еще по стаканчику.

      – Кто же это там?

      За средним столом, обнявшись с пьяной девицей, сидел угощавший ее парень, наголо остриженный брюнет с перебитым носом.

      Перед ним, здоровенный, с бычьей шеей и толстым бабьим лицом, босой, в хламиде наподобие рубахи, орал громоподобным басом «многая лета» бывший вышибала-пропойца.

      Я объясняю Глебу Ивановичу, что это «фартовый» гуляет. А он все просит меня:

      – Уйдем.

      Расплатились, вышли.

      – Позвольте пройти, – вежливо обратился Глеб Иванович к стоящей на тротуаре против двери на четвереньках мокрой от дождя и грязи бабе.

      – Пошел в… Вишь, полон полусапожек…

      И пояснила дальше хриплая и гнусавая баба историю с полусапожком, приправив крепким словом. Пыталась встать, но, не выдержав равновесия, шлепнулась в лужу.

      Глеб Иванович схватил меня за руку и потащил на площадь, уже опустевшую и покрытую лужами, в которых отражался огонь единственного фонаря.

      – И это перл творения – женщина! –