Москва и москвичи. Владимир Гиляровский

у них перекинуты связки штанов, совершенно новеньких, только что сшитых, аккуратно сложенных.

      – Почем штаны?

      – По четыре рубля. Нет, ты гляди, товар-то какой… По случаю аглицкий кусок попал. Тридцать шесть пар вышло. Вот и у него, и у него. Сейчас только вынесли.

      Покупатель и у другого смотрит.

      – По три рубля… пару возьму.

      – Эка!

      – Ну, красненькую за трое… Берешь?

      – По четыре… А вот что, хошь ежели, бери всю дюжину за три красных…

      У покупателя глаза разгорелись: кому ни предложи, всякий купит по три, а то и по четыре рубля. А сам у того и другого смотрит и считает – верно, дюжина. А у третьего тоже кто-то торгует тут рядом.

      Сторговались за четвертную. Покупатель отдает деньги, продавец веревочкой связывает штаны… Вдруг покупателя кто-то бьет по шее. Тот оглядывается.

      – Извини, обознался, за приятеля принял!

      Покупатель получает штаны и уходит. Приносит домой. Оказывается, одна штанина сверху и одна снизу, а между ними – барахло.

      Сменили пачку, когда он оглянулся.

      Купил «на грош пятаков»!

      Около селедочниц, сидящих рядами и торгующих вонючей обжоркой, жулья меньше; тут только снуют, тоже шайками, бездомные ребятишки, мелкие карманники и поездошники, таскающие у проезжих саквояжи из пролеток. Обжорка их любимое место, их биржа. Тухлая колбаса в жаровнях, рванинка, бульонка, обрезки, ржавые сельди, бабы на горшках с тушеной картошкой… Вдруг ливень. Развал закутывает рогожами товар. Кто может, спасается под башню. Только обжорка недвижима – бабы поднимают сзади подолы и окутывают голову… Через несколько минут опять голубое небо, и толпа опять толчется на рынке.

      После дождя и в дождь особенно хорошо торгуют обувью.

      В одну из палаток удалось затащить чиновника в сильно поношенной шинели. Его долго рвали пополам два торговца – один за правую руку, другой за левую.

      За два рубля чиновник покупает подержанные штиблеты, обувается и уходит, лавируя между лужами.

      Среди торговцев – спор.

      – Не дойдет!

      – Дойдет!

      – На пару пива?

      – На скольки?

      – На четверть часа.

      – Пошло.

      – Нет, бриться идет!

      Чиновник уселся на тумбу около башни. Небритый и грязный цирюльник мигнул вихрастому мальчишке, тот схватил немытую банку из-под мази, отбежал, черпнул из лужи воды и подал.

      Здесь бритье стоило три копейки, а стрижка – пять.

      По утрам, когда нет клиентов, мальчишки обучались этому ремеслу на отставных солдатах, которых брили даром. Изрежет неумелый мальчуган несчастного, а тот сидит и терпит, потому что в билете у него написано: «бороду брить, волосы стричь, по миру не ходить». Через неделю опять солдат просит побрить!

      – Ну, недорезанный, садись! – приглашает его на тумбу московский Фигаро.

      Я любил останавливаться и подолгу смотреть на эту галдящую