Крещение. Иван Иванович Акулов

буферах между вагонами сидел большеголовый гармонист, с грустным, озабоченным видом раздирал мехи двухрядки и пел:

      Ах, сяду, сяду на машину,

      Опущу головушку.

      Ты вези меня, машина,

      На чужу сторонушку.

      У ног гармониста, у самых буферов, боязливо топталась старушонка, тормошила гармониста и приговаривала:

      – Ну что расселся-то? Гляди, паровик вот дернет. Да это что же такое. Крысан, скажи ты ему, скажи.

      Крысан, длинный, согнутый в пояснице мужик, держа в руке поллитровку, совал ее гармонисту:

      – Глони еще, горемышный. Глони да подавай свою гармонь.

      – Паровик дернет, – подстанывала старушонка. – Дернул уже.

      А гармонист словно знал, что поет свои последние песни. Да и песни ли были это!

      Я кошу – на косу падает

      Зеленая трава.

      Я уеду – ты забудешь,

      Ягодиночка, меня.

      Оказавшись в вагоне, Колька сразу же забрался на верхнюю полку и, сунувшись лицом в свой мешок, долго глотал сухие слезы.

      После сортировки и перетасовки в Свердловске ирбинских с Колькой Охватовым осталось человек двенадцать. Петька Малков был в их числе. По-землячески теснились один к другому.

      Затем снова ехали, только теперь уже в телячьих вагонах, немытых и без нар. Спали прямо на полу. На малых станциях пытались разживиться хоть какой-нибудь подстилкой, но начальник эшелона, старший лейтенант Пайлов, не разрешал отлучаться ни на шаг. За ним вдоль вагонов колесил кривоногий старшина и кричал:

      – По вагонам!

      Мимо проносились лесистые горы, крутые пади, туннели, речушки в глубоких скалистых промоинах, по южным увалам лепились избы, а полей возле них, как в Зауралье, не было. Для многих в новинку была чудная красотами дорога через Урал, но никто не обращал внимания на красоты, потому что плохие вести несла дорога. На станциях, пока ждали встречных поездов, только и слышали:

      – Севастополь бомбили.

      – Куда же наши-то глядят?

      Только большеголовый гармонист Матвей Глушков, охально блестя глазами, кричал на остановках каждой женщине, проходившей мимо:

      – Зазнобушка, иди поглажу!

      Молодая, в кирзовых сапогах с загнутыми голенищами и в кителе железнодорожница горько улыбнулась на шутку:

      – Отгладился, смотри! Самого утюжить станут.

      Ночью поезд остановился на безлюдном полустанке на берегу Камы. И над путями в ночном сумраке, отдаваясь в близком лесу, разнеслась команда:

      – Выходи строиться! С вещами!

      Вагоны ожили: сонные голоса, визг отодвигаемых дверей, топот ног, хруст гальки и шлака под сотнями каблуков. Почти все бросились на обочину, в мелкий ельник, сгрудились. В нос ударило теплым и едким.

      Пока вытягивались на полянку да строились по два, с руганью, толкотней и бестолковщиной, поезд ушел, и над лесом занялся рассвет. Всем хотелось спать, подкашивались ноги. Старшие команд уже в который раз проводили перекличку и все недосчитывались то трех, то двух