Зимними вечерами. Николай Иванович Голобоков

молодости писал короткие, даже трудно сказать какой жанр, но понёс в редакцию, где и вы с ним сейчас как, не штатные корреспонденты. И мне тогда сказали. Пиши, твой стиль может быть своеобразным. Написал. Отписался. Всё ушло в кастрюли домработницы.

      – Вон, смотри, из окна видно, Орлик, а чуть ниже красавица Ока, а скажи, хоть раз был на рыбалке, хоть такой. Посидеть, помлеть, глядя на поплавок. Неет! Это глупости. Шумела она. А ведь и мысли приходили тогда о композиции, жанре литературном. Это же интересно. Увы, в прошлом. Завяло. Высохло, и душа засохла, ветерок, и сухие листочки творчества посыпались с моими мечтами и мыслями, в никуда. Всё вытравила кастрюлями, пелёнками. И, конечно любовью, – прививкой от бешенства…

      И ты знаешь, какое это порабощение было, незаметным. Как у варана. Поцелуй. Поцелуй варана. Он же, варан, потом поедает и тебя и своих детей. Это так у них, – у нас.

      Теперь понял, пустая жизнь. Я прислуга, нянька женских прихотей. Дочь даже посуду после себя не убирает и не моет, у неё отдых. Суббота и, и воскресенье. От кого? Коому?!

      Он, муж, он должен всё…

      Твердит она.

      Кофе должен в постель подавать, утром. А ещё мыть посуду вчерашнюю, они вечером гоняли чаи, стаканы, чашки, трубочки, для напитков с чашками. В общем. До сих пор. До сегодняшнего чёрного дня. И ещё. Суббота и воскресенье, у неё отпуск. Я тебе уже говорил. Он и кушать готовит дочери, и ей кофе в постельку… и посуду вчерашнюю убирает и полощет водичкой.

      Или вот, вчера. Собирались все трое в гости. Поужинали, и ты думаешь, что дальше… Они пошли наводить грим на своих лицах, а, я, я мыл посуду убирал со стола, и это при живой здоровой жене, и конечно такой безрукой, – слепоглухонемой, дочерью. Не знаю теперь какой. Как это. Озвучить. Как это обозвать.

      И любовь прививала всю жизнь к дочери, приторочила пуповину, пришивала дратвой и цыганской иглой, как раньше сапожники, чтоб и мыслей не было о расставании. А дочь выросла, и сейчас по привычке ждёт, что я буду с ней нянчиться, как с маленькой, точнее все слуги, у неё, во всём в поведении, учёбе, даже в мыслях, ждёт подсказки, поблажки. Всё должны делать. Все. Всё. Но не она. Азбуку в шесть лет не выучила мама с ней. Книжки дорогие, и то не брала в руки. Вон коробки с книгами в чуланах. Игрушки в трёх мешках. Пошла в школу. Последняя парта, для тупых и опоздавших, как говорят хохлы, спизднылысь. Последняя парта на всю жизнь. А ведь способная. Талант. Красивая. Стройная.

      Со скрипкой, фортепьяно, ты же сам на гармошке играешь, я знаю и это, пальцовка, переборы, тем более скрипка, какой труд. Нет. Это не для неё.

      Не хочу, и не буду работать, и всё. И мама и дочь.

      Вот её суть, её жизненное кредо. И кредо ли это. Она привыкла, усвоила, брать. Брать всё у всех. Брать,– не давать.

      Нет любви. Не было и уважения.

      Пусть муж работает, это он должен. Он обязан всё. Но не она. Нет такого понятия, семья. А кто, с кем должны ковать семейное счастье.

      А ты ещё найди такого дурня. Чтобы он жил этим, твоим рабским кредо – вериги.

      А скрипка и пианино – колоссальный труд. Сам знаешь.

      Ну, короче пустое бесформенное ничто. Кому это сокровище нужно, при такой жизни.

      Петля.

      … Он вытирал пот. Он