Качели времени. Следствие вели. Ирина Михайловна Кореневская

можно еще раз пройтись по основным моментам, убедиться, что у нас все в порядке, успокоиться.

      Да, это не первый наш концерт и уж конечно не последний. Но каждый раз я волнуюсь так, словно у меня дебют. Вот и партии свои знаю на отлично, и команда у нас прекрасная, всегда помогут, если вдруг что. Но все же каждый раз перед выходом на сцену я чувствую, как учащается дыхание, как сильно бьется сердце. Хотя, честно говоря, мне это нравится. В тот день, когда я не почувствую волнение на выступлении, уйду из группы. Дело, которым ты занимаешься, должно тебя трогать, иначе зачем ты это делаешь? Так тетя Саша говорит и я с ней полностью согласна.

      Занятая такими мыслями, я осушила чашечку, поставила ее на стол и встала. Вернее, попыталась. Почему-то зеркало, в котором я только что созерцала свое отражение, поплыло влево. Мигнули и погасли окружающие его лампочки. Пол вдруг начал уходить из-под ног, я взмахнула рукой и задела чашку.

      Жалобно звякнув, она, словно заснятая рапидом, спланировала на пол и раскололась. Я последовала ее примеру, разве что не звякала. Но колени вдруг подогнулись и я рухнула рядом. В голове зашумело, живот пронзила резкая боль, дыхание перехватило, а с губ сорвалось тихое шипение – я даже на помощь позвать не могла! Только лежала и смотрела на любимую чашку, которая раскололась на две одинаковые половинки.

      Что было дальше, я помню смутно. Появился кто-то из наших, поднял шум. Вот уже меня кладут на диван, зовут врача. Говорят, что я без сознания, но это же не так! Я все вижу и слышу, понимаю и только не могу сказать об этом. Но вот появляются врач и одновременно с ним – отец. Он бледный, белый, как лист бумаги. Врач светит мне в глаза фонариком, достает какие-то приборы, что-то говорит папе, а тот кивает и впивается встревоженным взглядом в мое лицо.

      А в плечо в это время впивается игла шприца. Я боюсь уколов, но сейчас даже вздрогнуть не могу: меня словно парализовало. Чувствую только эту страшную боль в животе и комариный укус шприца. Хотя нет, боль вдруг стихает, словно кто-то отрегулировал ее уровень, как регулируют громкость на старом радиоприемнике. А еще через пару мгновений я понимаю, что меня одолевает сонливость. Что это, черт возьми, я не хочу спать! Но меня спрашивать, кажется, никто не собирается.

      Очнулась я уже в больнице. Распахнула глаза и сразу же зажмурилась: яркий свет резал не хуже ножа. А со зрением-то у меня что? Прислушавшись к себе, я поняла, что боль в животе еще имеет место быть, но она уже не острая, а тупая, ноющая. Если не шевелиться, то я ее почти не ощущаю.

      Впрочем, шевелиться и так не было ни желания, ни возможности. Мои руки опутали провода, в вену воткнут катетер, присоединенный к капельнице. В изголовье тихонько жужжат и пищат приборы. Картина страшная, так много всего, будто я при смерти. А рядом с кроватью на кресле тихонько дремала мама.

      – Ма… – даже полслога причинили мне жуткую боль!

      Язык распух, странно, как он во рту поместился. И стал он очень острым, буквально резал сухое небо. Странно, что я не ощущаю жажды. Хотя нет, не странно, ведь я подключена к капельнице.

      Мама