Крейцерова соната. Лев Толстой

все равно, – сказал он, издавая свой звук. – Впрочем, извините! А!.. не буду стеснять вас.

      – Да нет, помилуйте… – сам не зная, что «помилуйте», сказал адвокат.

      Но Позднышев, не слушая его, быстро повернулся и ушел на свое место. Господин с дамой шептались. Я сидел рядом с Позднышевым и молчал, не умея придумать, что сказать. Читать было темно, и потому я закрыл глаза и притворился, что хочу заснуть. Так мы проехали молча до следующей станции.

      На станции этой господин с дамой перешли в другой вагон, о чем они переговаривались еще раньше с кондуктором. Приказчик устроился на лавочке и заснул. Позднышев же все курил и пил заваренный еще на той станции чай.

      Когда я открыл глаза и взглянул на него, он вдруг с решительностью и раздражением обратился ко мне:

      – Вам, может быть, неприятно сидеть со мной, зная, кто я? Тогда я уйду.

      – О нет, помилуйте.

      – Ну, так не угодно ли? Только крепок. – Он налил мне чаю.

      – Они говорят… И все лгут… – сказал он.

      – Вы про что? – спросил я.

      – Да все про то же: про эту любовь ихнюю и про то, что это такое. Вы не хотите спать?

      – Совсем не хочу.

      – Так хотите, я вам расскажу, как я этой любовью самой был приведен к тому, что со мной было?

      – Да, если вам не тяжело.

      – Нет, мне тяжело молчать. Пейте ж чай. Или слишком крепок?

      Чай действительно был как пиво, но я выпил стакан. В это время прошел кондуктор. Он проводил его молча злыми глазами и начал только тогда, когда тот ушел.

      III

      – Ну, так я расскажу вам… Да вы точно хотите?

      Я повторил, что очень хочу. Он помолчал, потер руками лицо и начал:

      – Коли рассказывать, то надо рассказывать все с начала: надо рассказать, как и отчего я женился и каким я был до женитьбы.

      Жил я до женитьбы, как живут все, то есть в нашем кругу. Я помещик и кандидат университета и был предводителем. Жил до женитьбы, как все живут, то есть развратно, и, как все люди нашего круга, живя развратно, был уверен, что я живу, как надо. Про себя я думал, что я милашка, что я вполне нравственный человек. Я не был соблазнителем, не имел неестественных вкусов, не делал из этого главной цели жизни, как это делали многие из моих сверстников, а отдавался разврату степенно, прилично, для здоровья. Я избегал тех женщин, которые рождением ребенка или привязанностью ко мне могли бы связать меня. Впрочем, может быть, и были дети и были привязанности, но я делал, как будто их не было. И это-то я считал не только нравственным, но я гордился этим.

      Он остановился, издал свой звук, как он делал всегда, когда ему приходила, очевидно, новая мысль.

      – А ведь в этом-то и главная мерзость, – вскрикнул он. – Разврат ведь не в чем-нибудь физическом, ведь никакое безобразие физическое не разврат; а разврат, истинный разврат именно в освобождении себя от нравственных отношений к женщине, с которой входишь в физическое общение. А это-то освобождение я и ставил себе в заслугу. Помню, как я мучался раз, не успев заплатить