Ночь без дна. Тициана Ламзина

со стола под ноги сидящим товарищам. Те затопали изо всех сил, застучали по краю стола ладонями, выбивая почти чёткий ритм, а мужик, оставшийся в кружевных алых трусиках, не только не прикрывающих должного, но, наоборот, всё это на глаза выставляющих, пошёл туда-сюда по столу на цыпочках, изгибаясь и раскачиваясь, будто следящая за факиром кобра… И вдруг взвизгнул так, что стены содрогнулись – и принялся прыгать, раскидывая ноги, словно плясун в балете. Раз, второй, третий… и ещё, и ещё! И начал что-то выкрикивать, а со второго прыжка к нему присоединились в визге и воплях товарищи, бешено колотящие руками по столу и бьющие ногами в пол!

      – А ты не удивляйся, уважаемый, – неприязненно глядя на вытаращенные глаза и приоткрытый от изумления рот молодого посетителя, шепнул ему трактирщик, принёсший вторую кружку горячего вина с пряностями. – Это же гоблины городские, разве не видишь? У господина Веккиля жена, наконец, померла, и он за ней успел всё наследство взять, прежде чем её родня объявилась. Сейчас попрыгает-поскачет, а ночью подчухается – и бегом из города, пока не поймали, а то ведь всё себе отберут, а его опять силой женят – у них так принято! А друзья его провожают: эти песни и танец для них – на прощание и в пожелание, чтоб и им так повезло… Но если тебе не нравится – не пялься!

      Тарквиний хотел было сказать, что он вовсе ничего и не возражает… и вообще это его не касается… но не успел. На последнем прыжке господин Веккиль внезапно потерял равновесие; лицо его, давно багровое от бешеного прилива крови, стало вдруг синим, он неловко рухнул на край стола, свалился на дубовый пол и забился в жутких судорогах. Никто даже руки к нему не протянул! Тарквиний подскочил: это была падучая, тяжкий, долгий судорожный припадок, но трактирщик опустил ему на плечо тяжёлую руку:

      – Сиди, уважаемый, это у них всех – вещь обычная: сейчас покорчится, похрипит, да и перестанет. Городские гоблины, особенно мужчины, – нынче все порченые. Одни бабы выживают кое-как, но те уже и на гоблинш-то непохожие – повыродились все. Сиди себе, с ними всеми вечно одно и то же. Пройдёт. Слышишь меня? Сиди!

      …А пока овдовевший плясун бился, обливаясь кровавой пеной изо рта, обеденная зала вдруг поплыла. Перед глазами у Тарквиния всё странно сдвинулось, потеряло чёткие очертания, расслоилось и сплющилось. Ему стало очень жарко, но где-то в груди его пробрал опасный, острый, режущий холод. Он потянулся за остывшим вином, залпом выплеснул в рот его кислые остатки – хоть что-то… Но питьё не помогло. От него во рту возник неприятный, плесенью отдающий привкус, голова резко закружилась, а ноги, когда парень хотел встать, подломились, как ножки тряпичной игрушки. Наёмник обернулся на залу: в ней, кажется, вдвое прибавилось народу, но это не были копии компании Веккиля сотоварищи… Но никого из этих прибавившихся Тарквиний разглядеть уже не сумел. Перед глазами у него полностью почернело, в ушах словно загудел набат, зовущий на большой пожар. Он в последний раз попытался подняться, но уже не смог даже двинуть рукой.