Огни в ночи. Елена Крюкова

жестока, безжалостна. Как война. Как революция. Ты приносишь себя в жертву на алтарь поэзии, и жертва эта суждена, неотвратима, если ты словом живешь и дышишь. А ты не только свое читай, пиит, но и чужое, насмерть любимое. Баллады Жуковского! Любовные признания Пушкина! Сходные с народными песнями, широкие, как равнинная русская река, исповеди Есенина! Ах, Есенин-то родной ему; роднят их деревня, лапти, дедами плетённые, ягодные туеса, громадные корзины с белыми грибами, сенокосы, радужные и торжественные, как неведомый праздник небес и земли – бабы нарядные, мужики строгие, как во храме, на луговину идут, косы серебряными чехонями ослепительно сверкают в солнечных лучах…

      А разве ж революция уничтожит крестьянство, убьёт его? Да никогда! Крестьянин – основа основ родной земли! Был, есть и будет! А город… ах ты, город… много в тебе хорошего, но… изобилие соблазнов, тёмные тени преступлений, тайный, безвыходный ужас застенков…

      Если есть преступление, будет и наказание.

      За что его-то?! За что?!

      Я свой! Я свой, родной! Я – революции верен! Я – с ней – навсегда! Не бейте меня! Не… убивайте…

      А разве мы, советские люди, делимся на своих и чужих?! Разве мы все – не один народ, один ветер, один порыв, одно грядущее счастье – на века?!

      Да, он не сможет поименно перечислить поэтов – друзей и современников Афанасия Фета; не сможет наизусть прочитать библейскую «Песнь Песней»; не сможет поведать, о чем в трилогии «Царство Зверя» писал Мережковский; да, вы, друзья, бесспорно читали больше, знаете больше, больше вкусили хлеба земной мудрости, вы меня, Борьку Корнилова из Семёнова Нижегородской губернии, за пояс знаньями заткнёте! Зато я сейчас вам Пушкина, своё любимое, как начну читать – так весь вечер читать и буду! В море земной культуры у каждого своя лоция. Вы – знаете, а я – чувствую!

      Да, он чувствовал. Искусство – это чувство. Чувствовать человек стал прежде, чем мыслить. Психизм явился потом, позже. Сначала была великая эмоция. Огромная радость или невыносимая боль мира.

      Я мою деревню – чувствую! Это значит – люблю.

      А люблю для поэта значит – воспою.

      Даже если сейчас петь надлежит о другом.

      О другом… о другом…

      Стихи – это не жизнь… это просто стихи…

      А может быть, стихи – самая великая, самая огненная жизнь? И нет в мире ничего сильнее, мощнее, страшнее, безумнее, величавее этого огня?

      Гори, душа. Сгорай. Пламя – это чувство. Чувствуй стихию. Стихия, твои стихи.

      Их можно арестовать, как человека. Поджечь, сжечь, как овин сжигают в полыханье вражьего набега, как в дыму восстания красного петуха пускают в барский дом. Сжечь, как во срубе сожгли во времена Раскола опального протопопа Аввакума! Их можно даже пытать! Извращать, корежить, хохотать и глумиться над ними, отдавать на растерзание ненавистникам! А стихи всё живы. Они – светят своим светом! Не отраженным! Не брошенным в тюрьму! Не заемным! Не затменным!

      Если тебя схватят, руки свяжут тебе, бросят за решетку и будут пытать, будут пытаться вбить в тебя твое близкое самоубийство, сделать так, чтобы ты сам себя унизил и растоптал, – не дрейфь. Не сдавайся.