Сны о Брурии. Генрих Гад Бровман

сложены крестом на выпирающем животе и вся его фигура, кажется, излучает насмешку. За его спиной нам обоим померещилась тогда долговязая фигура, облаченная в серебристую кольчугу.

      Неподалеку, над голыми холмами струится жаркое марево, из которого вырастают воздушные белые купола и невысокая квадратная башня минарета. Горячий пустынный ветер вздымает мелкую пыль. Она проникает под одежду, забивается в легкие, вызывая судорожный сухой кашель. И без того расплывчатый, пейзаж теряет свои очертания от слез, наворачивающихся на глаза из-за пыли, и мы не сразу замечаем двух путников. Один облачен в белую галабию, второй одет по-европейски, в свободный черный костюм. Взаимодополняющие и взаимоотрицающие друг друга, приближаются они к могиле великого пророка. Мир растерял свои краски, остались лишь две черно-белые фигуры и бесноватый серый смерч, кружащийся волчком посреди гигантской шахматной доски.

      И вот уже следующий осколок. Вместо пустыни – подернутая мелкой рябью водная гладь. Под слегка колышущейся кроной старого дуба, много веков назад пустившего свои корни неподалеку от воды, стоят два католических священника в белых одеяниях. За каменной набережной тихо плещется озеро, видевшее много чудес. Совсем рядом отсюда Иисус накормил двумя хлебами и пятью рыбами тысячи голодных людей. Неспешно, одни, без прихожан, священники совершают богослужение. Мы стоим, затаив дыхание, боясь разрушить магию мгновения, тайну их священнодействия.

      …Когда, все еще оцепеневшие, мы возвращаемся к машине, мы обнаруживаем на ее лобовом стекле извещение о штрафе за парковку. Сумма на нем не проставлена, а на месте печати сияет темно красный отпечаток пухлых женских губ.

      От порыва ветра карты пасьянса срываются с места и поднимаются в воздух, и карта, помеченная губной помадой, пролетает мимо моего лица. Они кружатся, вьются вокруг меня, смешивая масти и нарушая порядки. Мелькают пустынные и горные ландшафты, усеянные бесчисленными святыми местами. Как в калейдоскопе, сменяют одна другую цветные картинки, превращаясь в замысловатые узоры. Наконец их пляска останавливается. Карты замирают, образуя длинную ленту, горным серпантином поднимающуюся в Цфат.

      Мы добрались до Цфата поздним вечером, оставили вещи в гостинице и направились в старый еврейский квартал. После жары, сопровождавшей нас в течение всего дня, Цфат удивил неожиданным холодом. Зимняя одежда, взятая в дорогу в последний момент, оказалась как нельзя, кстати, но даже она не спасала от пронизывающего морозного ветра. Узкие каменные улочки и лестницы квартала хранили тишину, лишь редкие прохожие, большей частью, бреславские хасиды, в белых кипах, перекидывались короткими фразами, выпуская из своих ртов облачка густого белого пара. Женщины в длинных черных пальто и белых шерстяных платках, молча, обгоняли нас, чтобы исчезнуть за ближайшим поворотом лабиринта улочек Цфата. На площади перед синагогой Ари открывался вид на погруженную во мрак гору Мирон. А рядом с нами из-под белых каменных плит доносились невнятные голоса. Мы заглянули в подвальное окошко, из которого струился слабый