Радость моя. Светлана Владимировна Романова

море, я также поверила и в новую фальшивую идею, подкинутую моим же воображением. Слишком уж унизительна была правда. Гораздо приятнее было верить, и я искренне поверила, что Склянкин любит меня. Ох… Нет ничего опаснее собственных ложных убеждений. Они приводят к гораздо более тяжелым последствиям, чем внешние обстоятельства.

      Почему я это делала? Меня терзал страх одиночества. Я боялась, что если расстанусь с Лёней, то буду никому, абсолютно никому не нужна. И даже… папе. Я чувствовала, что он, потеряв жену, потерял и чувства, словно заморозился, стал сам как мертвый. Я старалась не замечать этого и вести с отцом себя по-прежнему в надежде, что он придет в себя. Но холодный ужас парализовывал меня и заставлял делать не то, что я хотела, а прямо противоположное. Эти странные действия приводили к еще более плачевным результатам. Но я добровольно выбрала путь и пошла по нему, сделав все возможные ошибки, какие только могла.

      Ой, люли-люли, а того ли я люблю ли? Сентябрь 1984, второй курс

      Лёня встряхнул меня, вывел из апатии. Я захотела погрузиться в веселую московскую жизнь, ходить на лекции, смеяться с друзьями, радоваться каждому дню и красиво наряжаться в университет и на прогулки. И тут моя мысль споткнулась. «Стоп. А во что наряжаться?»

      В сомнении перебрала свой скудный гардероб. И с грустью поняла, что одежда поизносилась до неприличия. Последний раз что-то новое мне покупала мама еще в школе. Я вспомнила, как мы весело ходили по магазинам, и подступили слёзы. Однако, тут же одернула себя. «Нечего жалеть! Подумаешь… Тряпки старые! «Это горе не горе», как говорил Серый Волк Ивану Царевичу. Вот именно. Тряпки старые! А я молодая! И не дура». Надо было придумать, как выкрутиться. И я стала размышлять.

      Итак, финансы. Есть ли резервы? Ответ отрицательный. Бюджет мой не изменился, стипендия плюс папина поддержка составляли всё те же семьдесят рублей. Подобные скудные средства совершенно не позволяли мне, молодой девушке, покупать что-либо, кроме еды и гигиенических средств, и постепенно, но без вариантов приводили к полной нищете. В восемнадцать лет хотелось многого, но мои траты покрывали только самый необходимый для выживания минимум.

      Я оценила возможности увеличить доходы. Просить у папы было абсолютно невозможно. Знала, что у него ничего нет. Он продал всё что мог, когда пытался вылечить маму. Потом похороны, мой отдых на море – на это ушли его последние деньги. Папа и сам барахтался на грани нищеты и депрессии. Если в прошлом году, когда у него еще была надежда, что мама выздоровеет, он брал дополнительные часы на кафедре, то теперь совсем опустил руки. Его не увольняли только из-за многолетних заслуг и уважения.

      Заработать сама я тоже не могла: всё время уходило на учебу. У мужчин мне даже в голову не приходило денег просить. Ни у Лёни, ни у других. На меня обращали внимание и мальчики, и взрослые мужчины. Но я с твердыми установками скорее проводила политику «женщина – надежный товарищ», чем «нежная подруга». В голове, кроме кодекса строителя коммунизма и учебы,