По зову памяти былой. Solar Abyss

белым тюлем. Стены выкрашены в приятный молочно- кофейный цвет, вплотную к одной из них стоял неплохой такой жёлтый диванчик, а на подоконнике рядом располагалась прозрачная прямоугольная пепельница, почти доверху заполненная пеплом и окурками. Хозяйку это нисколько не смущало. Она выудила из разноцветной упаковки с фотографией уродливых лёгких две сигареты: одну закурила сама, другую протянула другу. Эдвин почти не курил: он находил в этом определённую эстетику, но начинать боялся и не хотел. Быть может, трясся за своё и так слабое здоровье, может, всё ещё боялся маминой кары. Лишь при переезде в Арденн как-то растянул с Тессой две-три самокрутки, и то не разделял энтузиазма любимой.

      – Он у меня повадился, значит, куда-то захаживать после работы. Куда – чёрт разберёт, но ревновала – жесть. Я тебе скажу, то что это всё – штука очень нездоровая. И что же ты думаешь? Припёрла я его как-то к стенке, а Джер мне говорит, мол, гуляю просто. Гуляет он! Нет бы сразу сказать, так он же молчал, как рыба. Так и жили с несколько месяцев, что он шляется по парку, площадке, со школой рядом, а потом приходит. Спокойный причём, как танк, а потом как глазища на меня свои поднимет и начнёт всякую чушь нести. То что любит он нас с малой очень сильно, всё для нас делать старается. Ну, а я-то, дура, думаю, мол, ладно, послушаю. Человеку ж, может, выговориться надо. И в один из вечеров Джереон сидит со мной, говорит-говорит, много очень – всего не вспомню – и как заплачет. Я ж, это, думаю сначала, что случилось чего, а он мне:

      «Люблю тебя, Хеди. Больше всех люблю». Утром на работу пошёл. Вечером всё нет и нет; я и позвонила в полицию. А на следующий день нашли его: в парке этом несчастном повесился! – Хеди нервно сглотнула; подняла голову вверх, пытаясь сдержать проступающие слёзы. Тяжёлый кулак её ударил по деревянной стене так, что равнодушной не осталась даже одиноко стоящая на подоконнике пепельница. Зубы плотно сжали фильтр сигареты.

      – Прости, что заставил вспоминать об этом. Мне, правда, очень жаль. – Эдвин едва сдерживался, чтобы не дать волю эмоциям: ещё чуть-чуть, он бы заплакал. Заплакал от всего и сразу: от стыда, чувства вины, горечи и боли, терновыми путами сковавшей его сердце. Долоре потушил сигарету и вновь принял попытку приобнять Хеди, но та лишь отстранилась.

      – Да вам всем жаль, а толку-то?! Помогло тебе это? Нет? Я тебе вот что скажу: я не смогла его понять, живя с ним бок о бок, а ты уж и подавно не разберёшься. Оставь ты это дело: не нужно оно никому. Я хочу, чтобы мой ребёнок поскорее с этим смирился и жил дальше, как и я. Каждый, мать его, раз, где бы я ни была, да даже в грёбаном магазине, я думаю о том, чтобы просто купить бутылку и напиться. Напиться и забыть это всё хотя бы ненадолго. А потом я смотрю на Каису, и понимаю, что не могу. Потому что мне не всё равно на неё и её чувства. Понимаешь? – Эдвин кротко и боязливо кивнул.

      – Я знаю, что ты сильная и ты справишься. Я в тебя верю, дочка в тебя верит. Но, Хеди, пойми: я не смогу жить спокойно, если не разберусь со всем, что происходило шесть лет. А может, и больше, но мы не замечали. Мне стыдно,