То было давно…. Константин Коровин

тоже бежали ко мне.

      Здесь, в Париже, у моего фокса Тоби родились щенята. Увидав меня, они, шатаясь, поползли ко мне, вертя приветливо от радости хвостиками. Мать, увидав это, в беспокойстве таскала их от меня за шиворот обратно в уголок, где родила их. Но фоксы не унимались, лезли ко мне. Спустя некоторое время мать просто утром принесла их всех по одному на постель ко мне – решила, чтобы вообще всем вместе быть и спать. Пришел и отец, Тоби…

      Какие милые существа – собаки. Маленькое сердце щенка, как горошина, полно любви к человеку и такта. Тоби-отец не обращает внимания на детей – их воспитывает мать, – но, видимо, он рад, что есть у него семейство. Когда щенята подросли, мать кусала и дразнила их всех по очереди ужасно, и они в злобе бросались на мать. Видимо, она была довольна.

      – Этак она из них собак делает, – объяснил мне приятель, – чтобы могли себя защитить в жизни.

      – А вот, – рассказывал мне когда-то Дубинин, – у меня ручной барсук был, ну и затейник! До того ко мне привык, прямо не идет от меня, но погладить если его захочешь – кусается. Кусается не дай Бог как, зубы – беда. Что же вы думаете, какой это зверь? Человеку он ничего не верит и собаку мою – сеттерок такой был у меня, – заметьте, испортил вот как. Значит, живет это он у меня и всё себя чистит: такой чистюга, как кошка, ну вот прямо барин.

      Сделал он себе нору под крыльцом, вот тут, – показал Дубинин на дверь, – и всё туда тащит, и у собаки ворует, и всё себе. Поглядел это я в его нору без него, чудеса прямо: в норе-то вроде комнаты, чисто, и полки из земли, и лежат там чередом, как в овощной лавке, орехи и баранки, мятный пряник и хлеб, и лекарство мое в капсюльках. Я-то думаю – куда лекарствие делось, а он своровал. И тащит он всё крадучи, а показывает, будто ест.

      Так вот, собака у меня была, сеттерок, он у барсука и перенял всё тащить себе, тоже прячет под сарай, всё носом зарывает на случай – не верит человеку, что прокормит его, не надеется. Вот он ей, собаке, какое в душу горе вложил! Сказал, значит, – не надейся на человека, он тебя с голоду уморит, погоди. И заметьте – собака Трезор другая стала, скушная. Вот этот какой сукин сын барсук был!

      Я сам думать стал, тоже смотрю, хотел рубашку сшить, нет, думаю, погожу, ситец припрятал. Стучит прохожий в окно, Христа ради, значит, просит. Так бывало, дашь краюху, а вспомнишь барсука – жалко станет: говорю – Бог подаст.

      – Барсукам без этого никак нельзя, это они на зиму запасаются, а то с голоду помрут, – заметил мой приятель Коля Хитров.

      – Да, это правильно, – согласился рассеянно Дубинин. – Им никак нельзя, тварь такая. На Бога надейся, а сам не плошай. Как у людёв. Я сам стал подумывать о себе: жизнь моя бедная, домишка плохой. Что я – одинокий, помрешь один, вот заболеть боюсь, кто собаку прокормит, кому она попадет – бить будут. Охотой как прожить? По зиме-то худо, зайцев не всегда возьмешь. Один трактирщик и говорит мне: «Вот, Андрей, барыня, генеральская дочь, велела тебе, чтоб тетеревов достал, настреляй, значит». Ну, ходил я очень много, чуть не замерз – зимой-то трудно, – принес барыне тетеревов. Она меня встретила, нарядная такая, красивая, и говорит: