Исповедь игромана. Валерий Вячеславович Копанев

в отношении меня рукоприкладства, воплей или каких-нибудь запретов. Наша совместная жизнь походила на жизнь знакомых, вместе арендующих квартиру, временами общающихся на отвлеченные темы, временами разделяющих трапезу за обеденным столом, временами молча оценивающих какую-нибудь телепередачу или фильм.

      В один из июньских дней, когда она откуда-то воротилась под градусом и смирно легла спать, я вдруг осознал, что не желаю оставаться в этом доме, что в нем слишком чего-то не хватает и кого-то не хватает. Мой безэмоциональный уход из него не включал в себя ничего, кроме взятия кое-каких вещей и старых игрушек, одной из которых был советский резиновый Карлсон – единственное, что осталось от отца. В первый год моей жизни он тоже улетел. Правда, как рассказывала мать, в состоянии алкогольного опьянения и без обещаний вернуться. И почему за десять лет я даже не подумал о том, чтобы выкинуть эту безделушку? Ведь она мне никогда не нравилась и вечно пылилась, притом что игрушек у меня всегда было столько, что они с легкостью укладывались в один маленький пакет.

      В этот раз в дороге моя голова была забита тем, какими словами выразить все то, что я чувствовал на протяжении последнего месяца (да и что, собственно, я чувствовал?), как объяснить свое появление в данный момент, когда ничего особенного не произошло (подумаешь, мать выпила лишнего, первый раз, что ли?).

      И вот через 25—30 минут с начала моего ухода на пороге ее пристанища мы смотрели друг на друга, одиннадцатилетний мальчик, который не знал, что именно его побудило прийти, и пожилая женщина, которая, как и всегда, должна была сама обо всем догадаться, все распознать.

      – Ты опять один пришел? – спросила она.

      – Да, – ответил я.

      – Что, ударила?

      – Нет.

      – В дом кого привела?

      – Нет.

      – Ты просто пришел ко мне? Что у тебя в сумках?

      – Нет, не просто. Я решил, что хочу жить только с тобой, бабуль.

      – Батюшки… Пойдем на кухню, покушаем и поговорим.

      Мы покушали, поговорили, и остались там вместе на десять лет. Десять счастливых, пусть и полных трудностей, лет.

      В 2009 году в старую квартиру мы вернулись тоже вместе. Она не хотела – я настоял: совершеннолетнему парню стало тяжелее делить одну комнату со старушкой. В нем уже никак не угадывался тот диковатый, щуплый, болезненный ребенок, который немалую часть детства потерял в очередях, осмотрах и процедурах в детских поликлиниках и больницах. Он возмужал, набрал мышечной массы, развил коммуникабельность, обрел уверенность и самостоятельность. Он зарабатывал и тратил, он проявлял здоровый интерес к женскому полу, а тот – к нему. Но более всего парня влекла свобода, он стремился получить ее как можно больше, как можно скорее…

      Тогда я не задавался вопросом, как должна выглядеть она, та самая наибольшая свобода. Сейчас, стоя в полной тишине пустой двушки и перебирая воспоминания, я спрашивал себя о том, к этому ли я стремился, почему все вышло именно