Нигде и никогда. Алексей Корепанов

– березовая роща детства. Совсем не та. И березы пониже, и обрыв вовсе не крутой, и старые окопы заросли травой. Не вернешь звонких голосов, огромных грибов, не вернешь себя, пятилетнего…

      Не вернешь прошлое. И не поправишь.

      Да и что изменилось бы, даже если окликнуть ее тогда, догнать? Ничего. Потому что три богини со странными именами уже готовы были разорвать нить. Потому что все уже было предопределено еще более ранним прошлым. Выручить могло только одно – устранение причины. Устранение первой встречи под чахлой пальмой. А разве это в силах человеческих?…

      …И лишь через много-много дней я узнал, что ее нет больше среди нас, живых. Нетипичная, совершенно несвойственная нашему веку история. Ведь из-за этого сейчас не принято уходить. А она ушла. Слишком много снотворного.

      Исчезла из-за меня…

      Была поздняя осень. Я долго ходил по берегу озера, все искал то место, где мы были когда-то. Осока пожелтела, деревья-скелеты растопырили голые ветви. Дул холодный ветер, шуршала промерзлая трава, грязь буграми застыла в колеях проселочной дороги. Я нашел то место, сел на поседевшую от инея траву и долго смотрел на озеро и деревья. А что мне еще оставалось делать?

      …За окном по-прежнему суетливо мечутся снежинки. Плывем сквозь зиму. Смотрит через мое плечо, улыбается печально. И опять нет слов для разговора, потому что разговор уже был и остался в далеком прошлом. «Не оставлю своих детушек», – сказал добрый молодец.

      Она смотрит на меня, легонько кивает, и в глазах все те же слезы. Встала, медленно прошла к выходу – и трамвайные двери открылись. Растворилась в царстве миллионов снежинок.

      «Осторожно, двери закрываются!»

      – Не закрывайте!

      Бросился к дверям, выпрыгнул на снег, в хрупкую вечернюю тишину проспекта. Пронзительно чистый воздух, холодные звезды над глыбами домов – и никакой пляски разыгравшихся снежинок…

      «Скрип… Скрип…» – спешат прохожие. Не те, совсем не те. И только один стоит, изумленно смотрит на меня, дрожит у губ огонек сигареты. Никого. Пусто.

      Молодой, лет двадцати, поднял руку к сигарете, да так и застыл, словно кому-то позирует.

      – Трамвай… Трамвай… Ниоткуда…

      Бормочет, смотрит на меня, огонек прыгает у губ.

      – Пусто было аж до поворота… И вдруг – ниоткуда…

      – А кто вышел?!

      Кричу, будто заблудился в лесу и замерзаю, и жду ответного крика как спасения.

      – Ниоткуда…

      – Кто?!

      – Вы…

      – Кто «мы»?!

      – Вы… Один…

      – А передо мной?

      Наконец-то упала сигарета. Покатилась в снег и глядит оттуда ехидным огненным глазком.

      Повернулся и пошел, бормоча под нос. Оглянулся – и раздраженно:

      – Никто! Только ты и вышел.

      Пусто на проспекте. Ни машин, ни трамваев. Холодно блестят под фонарями замерзшие рельсы.

      Двери закрываются. Никого. Никого…

1978

      Зачем?

      Он не мог бы с уверенностью сказать,