Угрюм-река. Вячеслав Шишков

делать?

      Оба – человечек и купец – с недоумением, как два истукана, смотрели друг на друга,

      – Придется в другой номер, – присоветовал ямщик-парнишка.

      – А и верно! – оба – купец и человечек – весело вскричали враз. – Чего ж мы сдуру-то пыхтим?

      – Можно и в другой, – сказал человечек. – У нас свободных номеров сколь хошь. Только те будут попроще. Цена восемьдесят копеек серебром и неудовольствие от клопов раз-навсегда-совсем...

      – Много клопов-то? – спросил потерявший терпение купец.

      – Да не так чтобы, а есть... До смерти не зажрут...

      Кислый, промозглый воздух шибанул купца. Он покрутил носом и сказал:

      – Ну и каземат!.. Вот что: затопляй живо лежанку, ставь самовар и тащи мне ужин. Вроде щей что-нибудь, баранины, каши... Ежели пельмени имеются – тащи пельменей.

      Человечек растерянно смотрел на него, прищуривая то правый, то левый глаз, и убитым голосом прервал:

      – То есть сделайте полное одолжение, ничего такого у нас нет... И куфарка очень выпитши...

      – Живо подними!.. Я есть хочу, как волк...

      – То есть она даже умерла... Раз-навсегда-совсем. Так что не может... От вина сгорела. Вчерась в полицию увезли. Потрошить.

      Купец смерил человечка убийственным взглядом и коротко сказал:

      – Дурак!

      Из дальнейших объяснений оказалось, что в кухне – ни синь пороха и сам человечек вот уже вторые сутки сидит на хлебе, а теперь и тот доел. Раздосадованный Петр Данилыч порывисто нахлобучил шапку и ощупью выбрался на улицу, чтобы купить сообразно разыгравшемуся аппетиту по крайней мере охапку булок.

      – Навряд ли, – уныло долетел до него гнилой голос человечка. – Теперича все спят... Поди, уж девять часов скоро. Собаки горло перервут. Спущены.

      Увязая в девственных сугробах – ночь была снежная, слепая, – купец, весь потный, донельзя раздраженный сосущим голодом, пошел вдоль улицы, проклиная себя, что не догадался запастись съестным в дороге. Ему вновь было вспомнился без вести пропавший Прохор, но власть естества быстро притоптала все, и единая мысль была – есть, есть, во что бы то ни стало – больше!

      И хоть бы одна живая душа. Всех точно перерезали, в окнах тьма, даже собаки дрыхнут, а всего еще десятый час.

      На минуту выплыла луна, в ее мутном свете замаячил белый двухэтажный дом. «Ага! Казначейство... Самый центр, значит... Собор...»

      У широких ворот сидела на лавке огромная копна. Над ней клубился пар, как над тунгусской юртой. Петр Данилыч смекнул, что это караульный. Действительно, по крайней мере в двух тулупах, вывороченных шерстью вверх и напяленных один на другой, в огромных валенках, засунутых в пимокатные калоши, в которых, как в ладье, смело можно переплывать любую реку, ночной страж представлял собою неописуемое допотопное чудовище и, к довершению всего, мертвецки спал.

      Когда Петру Данилычу наскучило по-человечески будить спящего, он сгреб его за покрытый инеем саженный, приподнятый кибиткой воротник и сбросил на землю. Пыхтя и переваливаясь