Угрюм-река. Вячеслав Шишков

к столу. – Давай кутить.

      Петр Данилыч жил по-русски, попросту: стол у него незатейливый, крестьянский: любил простоквашу, баранину, жирные с наваром щи. Одевался без форсу, просто; в запойное время пил до потери сознания, исключительно водку. Человек без широкого размаха, он решительно не знал, куда ему тратить в этой глуши деньги. Пожертвовал в церковь, выстроил дом Анфисе, завел себе и ей обстановку, ковры, часы, узорчатые самовары. А дальше что? Эх, закатиться бы в Москву! Но крылья у него куриные, да и лета не те.

      Все-таки за три-четыре месяца он успел проспиртоваться основательно: нос стал красный, лицо опухло, во сне пальцы на руках плясали, всего подергивало. А когда увидал двух мелких чертенят, сидевших, как два зайца, на шкафу, твердо решил: «Надо сделать перерыв».

      Два дня отпивался квасом, ел капусту и на третий уехал верст за пятьдесят в тайгу. Даже с Анфисой не простился.

      IX

      Средина лета. Путники загорели, как арабы. У Прохора три раза слезала с носу кожа.

      Плыть весело, и погода стояла на диво. Вставали с зарей. Пока Прохор купался, Ибрагим жарил шашлык. Фарков возился с ведерным чайником. Подкрепившись, бодрые, пускались в дорогу, и уж в пути их встречал солнечный восход.

      Вторую неделю весь воздух был насыщен дымом; где-то горела тайга. Солнце стояло большое, кровавое, как докрасна накаленный медный шар. Резкие тона и очертания в ландшафте сгладились, расстояние стало обманчивым, неверным: близкое стало далеким, далекое приблизилось вплотную. Воздух был неподвижен. Сквозь молочно-голубую дымку мутно голубело все кругом: лес, скалы, острова – все тускло, призрачно.

      – Ибрагим, как все-таки хорошо... А?

      – Вздыху нет. Глаза ест... Худо, Прошка!

      Ибрагим сидел теперь в гребях, Фарков на руле: река все еще мелка, а ходовая бороздка извилиста, лукава. Вот глубокое плесо.

      Фарков говорит:

      – Прохор Петрович, у вас есть наживка? Надо к обеду рыбы наловить.

      Прохор подает ему коробочку, наполненную слепнями, и прихлопывает у себя на колене еще двух слепней.

      – Черт, сколько их!

      У Фаркова пара удочек. Один за другим беспрерывно шлепаются в лодку золотистые караси.

      – Жирнущие, – радуется Фарков и через пять минут заявляет: – Ну, теперича довольно.

      Прохор привык к щедрым дарам Угрюм-реки и не удивляется. Он глядит на часы – время обедать. Присматривает удобное место и командует:

      – Фарков, к берегу!

      – Подале бы, Прохор Петрович, – слабо возражает тот, – деревня скоро.

      Прохор чувствует, что дал маху: конечно, в деревне остановиться на отдых лучше: яйца, молоко, ватрушки, но раз сказал – сказал.

      – Ты слышал?

      Фарков ослушаться не смеет.

      Уха очень жирная, каша крутая, с маслом, сухарей изобилие, и чай пьют до седьмого пота. Ибрагим среди обеда расстегивает на штанах все пуговки, сбрасывает подтяжки и самодовольно рыгает.

      – Что, Ибрагим, наелся?

      – Нэт.

      Глаза его горят, как у волка, потом затуманиваются; круглая ложка проворно шмыгает из