Терра. Дария Беляева

родился, и все для меня уже определено. У меня большая роль. Только идиоты думают, что судьбу можно изменить, и только придурки думают, что поделать вообще ничего нельзя. Нужно понять, для чего ты рожден в этот мир, и тогда ты оседлаешь свою волну. Свою Колесницу.

      Слово «колесница» Мэрвин сказал неожиданно легко и быстро, на русском и почти без акцента – это меня очень впечатлило, почти мистическая правильность этого слова в его устах.

      – Какую, блин, колесницу, когда это вообще случилось, что мы заговорили о колесницах?

      – Это карта Таро такая. Для бешеной гонки, для успеха.

      Тут я уже окончательно перестал понимать, что он несет.

      – Нет, Боря, ну не отвлекайся.

      – Я не отвлекаюсь.

      – Ты выглядишь так, как будто не веришь.

      – И не верю. Слушай, ну я тоже думаю, что судьба есть. Ну, раз без тебя определено, где тебе родиться, то логично, что без тебя определено, и где ты умрешь. Но ты уж как-то слишком самонадеянно говоришь, кого-то там оседлать, то да се. Если это можно оседлать, то оно и не судьба вовсе.

      – Я тебе говорю о тайном знании. О способах повлиять на удачу, на судьбу. Надо все делать в нужное время, в нужном месте, и тогда у тебя будет получаться.

      Ну, если судить по старым скейтерским джинсам и корке, которая осталась от надписи Diesel на толстовке, у Мэрвина пока получилось оседлать только любимого конька, не удачу какую-нибудь, не судьбу.

      – Ну вот ты понимаешь, мир – это театр.

      – И люди в нем – актеры.

      – А Бог в нем – Шекспир.

      – Матенька говорит, что Бог ушел отдохнуть и здесь его нет.

      – Ну, мне никто ничего не говорил, так что я имею свое мнение. В общем, у тебя роль. Там, наверху, тоже кто-то играет в кости, и это – твои кости.

      – Вот жуть какая. Ты – католик?

      – Конечно, я католик. Я ж поляк. И мама моя – католичка. Отец тоже католик был, хотя мы с ним и не знакомы.

      Тут я начал смеяться, это все показалось мне почти таким же уморительным, как про могилы в Закопане.

      – Чего? – спросил Мэрвин. – Заткнись ты, блин. Нет, правда, а ты сам во что-нибудь веришь? Хоть во что-нибудь?

      – Ну, в правду верю, и в волю. В березки вот еще.

      Я засмеялся еще сильнее, до самой хрипоты.

      – И в могилки! И в ямы! И в заброшенные деревни! И в ядерные реакторы!

      Ой, мне смешно было, а Мэрвин смотрел все с тем же нарочито серьезным, гордым выражением на красивом лице – польский пан, еб его мать. Утер я слезы, да и сказал:

      – А так ни во что не верю, конечно. А ты вокруг погляди. Во что верить?

      Мэрвин поднял упаковку из-под «Берти Боттс», которую едва не унес ветер.

      – В магию.

      Тут и он засмеялся, мы одновременно посмотрели на светлое, низкое после дождя небо, совсем позабыв о гуле машин.

      Потом я долго рассказывал Мэрвину о Снежногорске, о продмаге, вертолетах, о гребне тайги и грязном Норильске. А у Мэрвина о Польше не было ни единой истории, а вместо – дохерища рассказов про бомжей, дерущихся за крэк.

      Он мне вообще-то много говорил о Лос-Анджелесе.