Терра. Дария Беляева

еще более отвратительной, чем представления об агонии и мучениях ракового больного.

      Как неожиданно просто перестать существовать. Это же самое чувство исходило от напряженного тела Мэрвина. Слишком они быстро едут, думал я, а мы – как те камушки, которые кидал Мэрвин. Только с большей вероятностью можем привести к аварии. Ха-ха же. Мы шли и шли, казалось, что бесконечно долго, а потом мост вдруг кончился, река потекла в свою сторону, а мы скатились вбок, на жесткую траву, в самые колючки.

      – Мы не трусы, – говорил я на русском и на английском, и то же самое повторял Мэрвин на польском.

      – Не трусы, не трусы.

      Внизу по дорожке бегали потные телочки в бриджах, не подозревали они, что с нами было, плевали они на это. Перед глазами у меня дрожала пленка темноты – не то в мозгу помутилось, не то дурное что-то отсюда лезло, я уже не понимал.

      – Не трусы, не трусы. Точно нет.

      – Друзья навсегда.

      – Никогда не забуду.

      – Да.

      – Точно будем друзьями.

      Тут меня стошнило.

      Зачем я это придумал, зачем сделал? Я не знал. И когда пришел домой, с больной головой, с надеждами на самую чистую дружбу – ясности не прибавилось. Было уже темно, но весь город полыхал оранжевым – зарево такое, что не уснуть будет, глаза болели.

      Сестричка моя тут же по штанине моей забралась, поприветствовала меня.

      – Ой, привет, – ответил я.

      Никакого папашки, пустая квартира, но в Снежногорске мне и на отходосах одиноко не бывало, а тут я пошел в ванную, долго умывался и плакал, себя жалел.

      В холодильнике стояли кукурузные хлопья «Эппл Джекс» и то самое клубничное молоко. Я сначала думал, что буду долго блевать, если хоть что-нибудь съем, а потом со скуки поужинал, пошел почитать «Труды и дни» и уснул на «железном веке».

      Проснулся от ее холодных рук. Из каких она далей приходила?

      – Боречка? – спросила она меня хриплым голосом, в легких ее была вода – она говорила странно. – Ты зачем себя не жалеешь?

      – А я жалею себя. Очень даже. Я над собой сегодня плакал.

      На ней все белое было, не такое, как когда в гробу лежала, не в земном была.

      – А чего над собой плакать, Боречка?

      Тонкие губы у нее вытянулись в синеватую ниточку. Она обняла меня, поцеловала и остудила мне лоб.

      – Боречка, не надо с собой так. Я же люблю тебя. Я тебя и там люблю, как здесь любила.

      А мне вдруг так обидно стало: тогда почему ушла? Чего ты, пьяная, туда упала? Или сама полезла? Где ты там, как тебя там кормят, любят ли тебя, как я любил? Как мы с отцом любили.

      – Тебя никто там так не полюбит, Катенька, – это отец говорил, пьяный, на могиле ее.

      А она обнимала меня, и не было жарко.

      Я все-таки понимал, что это не совсем мамка, а только какая-то ее часть, и мне чего-то недоставало, но я был благодарен Матеньке и за этот дар.

      Уложила она меня спать и долго гладила по волосам, рукава у странной ее одежды были прозрачные, сквозь них я видел луну.

      Глава