Русалим. Стихи разных лет. Станислав Минаков

шавки вокруг снуют,

       примеряя челюсти для верняка,

       ты поведать волен про свой уют,

       про уют вселенского сквозняка,

       коли понял: можно дышать и тут,

       на перроне, вывернув воротник,

       даже если ночь, и снега метут,

       и фонарь, инфернально моргнув, поник.

       Да, и в здешней дрожи, скорбя лицом,

       заказавши гроб и крест для отца,

       ты ведь жив стоишь, хоть свистит свинцом

       и стучит по коже небес пыльца.

       Город – бел, и горы белы́, холмы.

       И твоя действительность такова,

       что пора читать по отцу псалмы.

       …Где ж тот поезд каличный «Керчь – Москва»?

       Ведь пора идти отпевать отца

       по канону, что дал навсегда Давид.

       Да в итоге – снежище без конца

       и ментов патрульных унылый вид.

       Ты живой? Живой. Вот и вой-кричи!

      «Всюду жизнь!» – нам сказано. Нелегка?

      Но прибудет тётушка из Керчи.

      И Псалтирь пребудет во все века.

      А отец лежит – на двери, на льне,

      в пятиста шагах, как всегда, красив…

      В смерти есть надежда. Как шанс – на дне

      ощутить опору, идя в пассив.

      Смерть и есть та дверь, что однажды нас

      приведёт, как к пристани, в те сады,

      где назначен суд и отмерян час,

      и лимита нет для живой воды.

13 марта 2005 г., Прощёное воскресенье2

      Катафалк не хочет – по дороге, где лежат гвозди́ки на снегу.

      …Рассказал профессор Ольдерогге то, что повторить я не смогу:

      про миры иные, золотые, без придумок и без заковык.

      Пшикайте, патроны холостые! Что миры? Я к здешнему привык.

      Катафалк, железная утроба, дверцей кожу пальцев холодит.

      А внутри его, бледна, у гроба моя мама бедная сидит.

      Этот гроб красивый, красно-чёрный, я с сестрицей Лилей выбирал.

      В нём, упёрший в смерть висок точёный, батя мой лежит, что адмирал.

      Он торжествен, словно на параде, будто службу нужную несёт.

      Был он слеп, но нынче, Бога ради, прозревая, видит всех и всё.

       Я плечом толкаю железяку: не идёт, не катит – не хотит.

       Голова вмещает новость всяку; да не всяку сердце уместит.

       Хорошо на Ячневском бугрище, где берёзы с елями гудут!

       Ищем что? Зачем по свету рыщем? Положи меня, сыночек, тут!

       Через сорок лет и мне бы зде́сь лечь, где лежит фамилия моя.

       Буду тих – как Тихон Алексеич с Александром Тихонычем – я.

       А пока гребу ногой по снегу, и слеза летит на белый путь.

       Подтолкнёшь и ты мою телегу – только сын и сможет подтолкнуть.

5, 17 марта 2005 г.3. СОРОКОВИНЫ

      Третий день… девятый… сороко́вый … Враз поправит Даль: сороково́й.

      Что толочь-трепать словарь толковый, безтолковый в песне роковой!

      Горевые думы домочадца: домовиной память горяча.

      Батя прилетает попрощаться. Тает поминальная свеча.

      Я гляжу, поддатый, бородатый, на немую вертикаль огня.

      Батя, ты теперь – прямой