Моцарт. Лариса Борисовна Пригарина

ему прозрачную с кружевами на смуглой груди ткань и навалиться на нее влажным вздрагивающим телом.

      – Ах ты… – пораженная маневрами мужа, Констанца слабо увернулась. – Больной, а все туда же. Каков петух!

      Не внимая отталкивающим движениям жены, Моцарт, раскрасневшись, разойдясь, чмокал непослушными губами по ее выступающим лопаткам, воркуя тенором:

      – Никого не впустим. Это кредиторы. Прочь долги! Какое счастье, Станци, что ты есть!

      Затихнув, уткнулся лицом в подушку.

      – Го-с-с-поди, – зевнула Констанца, поправляя остатки прически, смятой, как башня при нашествии.

      Не унимался колокольчик.

      – Надо же, сколько ждет, – заметила она, одеваясь.

      – Станци, узнай, кому неймется, – попросил он, с трудом приподнимая голову.

      – Сейчас, сейчас, – наконец одевшись, она с особой нежностью потрогала мужа по светлым волосам, погладив его, как выстраданного ребенка, сказав: – Давай причешу?

      Не дождавшись ответа, поднялась, ушла к дверям, вернулась со свитком.

      – Тебе послание от императора, – она сунула ему свиток, скрепленный гербовой печатью, со свисающими шнурками, на кончиках которых – малиновые шелковые кисточки. Кусочек суетно-призрачной дворцовой жизни! Интриги, декольте, камзолы, стекающая с длинных языков сочная по-змеиному обтекаемая лесть.

      – Пахнет какой-то вонью, – Моцарт брезгливо сморщил нос, будто сунул его в бочку с квашениями. – Перепало от маркизы Помпадур? Милая старушка!

      – Да что ты! Аромат какой! – обрадовалась жена, прилежно поводив носом, восхитилась: – Французский!

      – Станци, прочти, моя радость, – любезно попросил, пряча глаза под воспаленными веками. Он обмяк, сник.

      – Плохо, да? – она прижалась губами к его маленькой, недвижно повисшей руке.

      – Читай, – пытался на нее не смотреть.

      Сломав печать и развязав шнурки, развернула лист.

      Внимательно, с остановками прочла. Повела зрачками в его сторону.

      Моцарт плакал. Не стыдясь слез и скривясь от досады и обиды.

      – Что ты плачешь? Император назначил тебя капельмейстером собора святого Стефана, – недоумевала Констанца. – От радости?

      – Да, – откликнулся он, смутно улыбаясь, беззлобно добавив: – Осчастливил Леопольд потешателя публики. – Убежденно и отчаянно крикнул: – Нет никого сейчас счастливее, чем я!

      – Слышу, – вздохнула жена и отвернулась. Подумав, уронила: – Зачем приписывать чуждое тебе состояние?

      – Я не приписываю! – Его безобразно вздутое лицо исказилось недовольством: больно, когда тебя не понимают. Он искренне произнес: – Я счастлив. Ты мне не веришь, но я счастлив! Что оно мне теперь, запоздалое послание благочтимого императора? Оно пришло не вовремя. Лучшие годы прожиты. И прожиты так, как мне хотелось, с самого начала. Если бы они были еще горше, я повторил бы их не колеблясь, я чувствовал себя не менее счастливым, чем теперь, когда я должен умереть.

      – Я