Королевство печали. Корона из осколков. Эш Эллисон

приплюснутый широкий нос. Серая изношенная рубаха с залатанными рукавами. И только глаза…

      Я провела потасканными пальцами по воде и отражение пошло рябью. Уже и не помню, когда это чужое лицо стало мне родным.

      Интересно, были ли у меня всегда веснушки? А волосы, какого они цвета на самом деле?

      Мокрая рука потянулась к повязке из мешковины на шее. Пару капель мутной воды упало на кожу, заставляя поежиться от прохладного покалывания. Лоскут ткани намок и потемнел, но я наверняка знала, что это украшение так просто не порвется и не придет в негодность, как бы нелепо оно не выглядело.

      Стояли последние теплые дни увядающего лета. Солнце уже не испепеляло, как раньше, не раскаляло землю и воздух, что обжигал легкие до хрипоты. Оно стало домашней кошкой, что ластилась к рукам хозяина и приятно мурлыкала, согревала, словно просила прощения за свои шалости. Убаюкивала и прощалась на долгих полгода.

      Лес наполняла завораживающая тишина. Изредка слышались ауканья птиц, и даже те быстро обрывались и виновато замолкали, боясь потревожить полуденный лесной сон. Я часто возвращалась к лесу, к этой поляне, выстеленной густым ковром будры и вербейника, к крохотному озеру, щедро покрытому тиной. Убегала сюда от нерешенных проблем, несправедливости, от вопросов, что навсегда останутся без ответа. Пряталась от старческих наставлений, отдыхала от изнурительной работы.

      Я приходила к лесу, как к единственному другу, источнику моего мимолетного умиротворения. Для деревенских жителей лес был заказанным местом из страшных сказок о жестоких чудовищах – кто знает, может и не без доли правды. Ведь часто, всматриваясь в густую чащу, кажется, что чаща смотрит на тебя в ответ.

      Но только здесь я иногда разрешала себе забыться и помечтать. Об украденном счастье. О недоступной радости. О другой жизни.

      Еще раз оглянув берег озера, устало потянулась к плетенной корзине, под завязку набитой багульником. Лето на исходе, скоро вновь наступит сезон холодов и простуды, и селяне вспомнят о существовании знахарки. К тому времени нам нужно подготовить вдоволь лекарств. Я вспоминала скрипящий голос старухи и проговаривала про себя ее наставления, пока пыталась взгромоздить тяжелую корзину на изрядно уставшую спину.

      Такая жизнь ждала бы меня с родителями? Позволили бы они зарабатывать деньги, помогая бабке принимать роды, врачевать или омывать покойников? Что на это сказала бы мама? И что было бы, если бы мир не был таким жестоким и несправедливым?

      Злосчастное «если бы» в последнее время слишком часто путало мои мысли, и, грустно усмехнувшись собственной меланхоличности, я потащила корзину вглубь лестной рощи по известной немногим тропинке, оставляя за собой смятую траву и мокрые следы.

      – Нонна, я вернулась! – крикнула, скидывая со спины тяжелый груз и разминая передавленные плечи.Старуха, как всегда, потопала в огороде возле хибары. Порой мне казалось, бабушка не любит никого и ничего в жизни так же сильно, как свой огород, и ничто не может осчастливить ту в той же мере, как новый побег ее драгоценного чабра. Она была наследной знахаркой в только-богу-известно-каком-десятом поколении, а еще ворчливой, часто недовольной и брюзжащей старухой. Но такой любимой и родной, к тому же единственной семьей для меня. Повезло, что целительница после смерти родителей забрала меня к себе. И хотя часто я обижалась на ее скверный характер, но не переставала быть безгранично благодарной и любить эту женщину всем сердцем.

      – Ага, не прошло и года, думала, водяной тебя в камышах потопил… – принялась ворчать себе под нос старуха, так и не подняв на меня голову. Я знала, что на самом деле она любит меня и волнуется, но прячет свои чувства за неизмеримой гордостью.

      – Да-да, и я рада тебя увидеть, – передразнила ее ворчание.

      Старуха, наконец, подняла голову, но, пристально осмотрев меня с ног до головы, немного смягчила командный тон:– Чего уставилась, багульник сам себя не перемоет и не высушится.

      Мы сидели за грубым, сбитым на скорую руку деревянным столом на таких же стульях. Я черпала грибную похлебку, а бабушка вертела в руках железную кружку с липовым чаем.– Только поешь перед этим, еще не хватало, чтобы сомлела там за корзиной, а мне настойки свои тратить. Какая нынче слабая молодежь пошла, снадобья на всех не напасешься… – женщина направилась к избе, по дороге вытирая грязные руки о некогда белый фартук, и продолжала ворчать о скверном здоровье молодого поколения. Я улыбнулась ей в след. Моя дорогая Нонна.

      В доме сладко пахло липой и сеном. Два небольших окна слабо освещали скромное внутреннее убранство: в углу большой комнаты стояла старая печка, напротив – длинная дубовая лавка, у соседней стены – еще одна, пошире. Возле печки ели как помещался обеденный стол. Это единственное помещение служило для нас и кухней, и спальней, и кладовой, и рабочим кабинетом. И только вдоль деревянных стен весели насчитанные пучки зелени и цветов. С потолка болтались гирлянды с нанизанными грибами всех видов, от вполне съедобных до таких, что даже черви сторонятся. Полки были уставлены ступками разных размеров, а в сундуках не было пышного приданного – все богатство