Новеллы, навеянные морем. Исаак Дан

второй рукой судорожно давя в область солнечного сплетения, выбралась Оля. Она попыталась бежать, хорошо хоть в противоположную от меня сторону, но поскользнулась, наступив в золу, и упала на одно колено, подволочив его, попыталась подняться и с новой судорогой рухнула на четвереньки, наклонив рот к земле. Она оказалась в очень пикантной позе, обратив ко мне пухлую попку, но стала исторгать ужасные звуки. Её неудержимо рвало. Просто выворачивало наизнанку. До меня донёсся запах желчи, плохо переваренных мидий. Надо было отползать там, где сухостой был высок, и снова ранить своё тело колючками. Меж волнами рвоты Оля едва вздохнув, тяжело стонала, мне стало её жаль. Может обнаружить себя и придти на помощь?

      Я снова вжался в землю, Рома наполовину выдвинулся из палатки.

      – Э, ты чё?… Э!… Слышь, э!…

      Новые выворачивающие наружу судороги были ужасны, Оля стала кричать, однако похоже изнутри уже ничего не шло. От напряжения она пустила газы, по телу её пошла какая-то дрожь, я был в той позиции, что видел её щель, но уверяю, ничего сексуального в этой сцене не имелось, это был больной ребенок, я снова почти решил открыть своё присутствие и бросится на помощь.

      Из палатки девушек выбралась Надя в футболке, в которой Мюнгхаузен был в ту ночь у костра, в момент, когда я взглянул на неё, волосы закрыли ей лицо.

      – Блюёт, – пояснил догадливый Рома.

      – Оля, Оль, – звала она, опускаясь рядом на колени.

      Олю скрутило последний раз, она издала раздирающий чрево вопль, но затем только плакала и дрожала. Надя обняла её на уровне груди и стала потихоньку тянуть вверх, Оля поддавалась, громко всхлипывая.

      – Ну, сейчас. Сейчас, моя хорошая, потерпи… – говорила Надя каким-то усталым голосом, с трудом стягивая с головы и рук её майку и ее тканью вытирая Оле лицо. Оля, словно ждала, чтобы её пожалели, разрыдалась ещё больше, охватила Надю руками и уткнулась ей в плечо. Они обе стояли на коленях, прижавшись друг к другу, Надя отбросила майку и стала гладить её по спине. Олина дрожь не унималась, рыдания стали меньше, их перемежали всё более жалобные всхлипы.

      Из Надиной палатки возник Мюнгхаузен, лучился довольством собой, был здесь старшим и всезнающим.

      – Ну, чего немного перебрала, бедняжка? Да, ничего, бывает. Щас полегчает.

      – Заткнись, – сказала Надя, голосом который никак не мог принадлежать ей, голосом злобной, заправской и тёртой жизнью стервы, – отвернись, не пялься на неё.

      – Да чего мне пялится, а то я чего не видел…

      – Заткнись, – оборвала тем же голосом со всё нарастающей ненавистью. – Дай одеяло, не видишь – она дрожит. Ну, что ты стоишь?! Дай, одеяло, слышишь!!!

      Пронзила взглядом, он почувствовал себя неуютно и с недовольным видом полез в палатку.

      Оля застонала и сильнее прижалась к ней. Надя провела ей рукой по голове и посмотрела в мою сторону.

      Я похолодел. Наверно, она не видела меня. Я умел растворяться в пространстве, наблюдая. А может просто глаза