Девяностые. Роман Сенчин

здесь!

      Забирают наверх Мишакова.

      Потом опять тихо. Начинаю дремать.

      Появилась уборщица. Протирает пол.

      Прошу:

      – Тетенька, дайте водички, а!

      Водит шваброй туда-сюда. Не реагирует.

      – Дайте, а? Глоток.

      – Не положено.

      Медленно проплывает мимо.

      Больше не дремлется.

      Время идет. Когда же утро? Башка раскалывается. Язык одеревенел, во рту все горит. Сижу, качаюсь, как индус, кутаюсь в одеяло.

      Долго, очень долго ничего не случается. Люди отдыхают. Храпят, сопят, свистят, мычат.

      Встаю. Стараюсь посмотреть, что там делается слева, справа.

      Ничего интересного. Ничего не видно.

      Рассматриваю стены камеры. Надписи всякие: «Здесь был Василий У.», «Балтон. 2.2.92», «Трезвяк это рай».

      Ногтем старательно выцарапываю: «Сен. 14.03.94. Понравилось».

      Еще примерно часа через два начинается некоторое оживление. Выкрикивают фамилии, людей уводят.

      – Выпускать начали, – бормочет рыжий мужик, мой сосед. Он сидит, трет лицо, шею, грудь.

      Все очень быстро просыпаются. Встают, садятся, шумят.

      – Ельшов!

      – Здесь я!

      Из нашей камеры уводят Ельшова.

      Многие возвращаются. Они одеты. Их помещают куда-то дальше, влево.

      Опять уборщица с ведром и шваброй. Мечется по коридору.

      Рыжего тоже забирают.

      Наша камера постепенно пустеет. Нервничаю.

      – Сенчин!

      – Я!

      Наконец-то!.. Выводят. Ведут по коридору.

      Вот закуток какой-то. Железный стул с ремнями для рук, ног, шеи. Сейчас он пустой. О! Раковина!

      – Можно попить?

      Дежурный разрешает. Делаю пару глотков. Вода холодная, пресная. Больше не хочу.

      Заводят в комнату. По стенам – большие ячейки. В некоторые засунуты комки одежды.

      Дежурный смотрит в список, достает мою.

      – Одевайся давай.

      Одеваюсь.

      – Всё на месте?

      – Вроде.

      Вот одет, обут. Карманы пусты. Платочек только носовой.

      – Одеяло сверни.

      Сворачиваю серое, в пятнах одеяло, кладу на стопку таких же.

      Возвращаемся в застенки.

      Запирают в камеру. Тут все одетые. Сидят, молчат, ждут.

      Тоже сажусь. Прислушиваюсь к выкрикам фамилий.

      – …А если денег нет? – робко интересуется юноша из угла. – Тогда как?

      – Домой повезут, – отвечает кто-то, – чтоб выкупали.

      – Домой?!

      Юноша в отчаянии.

      К камере подходят два милиционера в куртках и дежурный. Открывают дверь.

      – Скорбинский, выходи!

      – Куда?

      – Узна́ешь.

      – На пятнаху?

      – Выходи давай.

      Но Скорбинский не хочет. Его ловят, вытаскивают силой. Он орет, мечется в руках.

      Дверь замыкают. Крики Скорбинского всё дальше и дальше.

      – Пятнадцать суток – это вилы, – хрипло объясняет парень с огромной шапкой в руках. – Три раза тянул.

      – А за что дают? – вновь подает голос юноша.

      – А