Личный враг Бонапарта. Ольга Елисеева

воруют…»

      – Я подбиваю его ехать в Париж. Но он терпеть не может Наполеона.

      «У нас много общего».

      – Не признает гения! Не восхищается! Уже и его родные, и моя тетя там…

      – Скажи, что поедешь сама.

      – Но он не отпустит.

      – Тебе нужно разрешение?

      Бенкендорф посмеивался, помогая любовнице шнуровать корсет и оправлять юбку.

      – Я просто боюсь, что он не поспешит вслед, – честно призналась маленькая принцесса. – Останется в Варшаве. Ведь он всем доволен.

      – Есть повод проверить, – полковник подобрал плащ красавицы и накинул ей на плечи. – В Париже буду я.

      «Любопытно, как встретимся? Станет ли она гоняться за мной? Или делать вид, что не замечает? Избегать? Зависит от мужа».

      – Я еще немного помучу его в Варшаве, а потом поеду, – храбро заявила Яна. – Даст Бог, увидимся.

      Нет, он совсем не хотел встречаться с графиней Потоцкой ни в Мальмезоне, ни в Фонтенбло. Там другие дела. А старая связь накладывает обязательства. Хотя бы дружеские.

      – Что тебе во мне? – прямо спросил Шурка.

      Яна запрокинула голову, тряхнув темно-каштановыми кудрями.

      – Ты подарил мне меня.

      Такого ему еще не говорили.

      – Будем считать, что твой долг оплачен, – Бенкендорф наклонился и коснулся губами кончика ее носа. Холодный. Почему?

      – Я никогда не стану тебе мешать, – с печалью отозвалась Яна. – Женщины привязчивы. В этом наша слабость. Но ты ведь и расстаешься, никого не обидев.

      Дверь за ней закрылась. Продолжать письма Александр Христофорович не стал. Что толку? В голову лезла одна принцесса. Почему в конце всегда грустно? Даже если отпускают легко?

      На следующий день уже все знали о ночном визите. Полковнику желчно завидовали. Графиня была лакомым куском, и то, что она продолжала связь, только еще выше поднимало Шурку в глазах товарищей. Как и его теперешнее молчание – знак высшего благородства.

* * *

      «Может, и нам попробовать переписываться по-русски?»

М. С. Воронцов

      Дальше шла Пруссия. Посольство добилось права следовать через Мемель, где намеревалось увидеть королевских величеств. Бенкендорфа бесило поведение немцев, их услужливость и покорность перед новыми хозяевами. Не хотелось вспоминать о своем родстве. Даже язык казался опоганенным. Хотя в обычной жизни он любил говорить по-немецки, и делал это не с северной рубящей интонацией, а мягко, врастяг, как научился в детстве, на юге, в Байроте. На таком языке пели миннезингеры, на нем шептали нежные речи, а не только отдавали лязгающие команды. И вот, представьте себе, какие-то почтительные бюргеры его любимым языком вылизывали задницу оккупантам!

      Пробовал по-французски. Выходило еще хуже. Себя от врага не отличишь: думаешь, как он, одеваешься, ешь, любишь… Непонятно только, почему дерешься хуже?

      С горя Бенкендорф пытался перейти на итальянский. Но его знал