Театр тающих теней. Под знаком волка. Елена Афанасьева

дальше, Савва видит, как в страшном сне.

      Дверь в камеру открывается. Прапорщик с бульдожьей мордой вместе с другим, с которым он вез Савву в Балаклаву, выгоняют всех арестантов в коридор.

      – Тольки опосля вас! – ернически расшаркивается Серый, отодвигая Савву к себе за спину.

      Два прапорщика выталкивают заключенных. Молодых и старых. Оборванных и хорошо одетых. В тусклой полуподвальной камере почти не видно лиц, но Савва с одного взгляда запоминает каждого – старого рабочего в телогрее, молодого матроса в порванном бушлате, женщину средних лет с широкой седой прядью в иссиня-черных волосах, еще матроса, еще женщину интеллигентного вида, мужчину в пенсне…

      И еще…

      И еще…

      И так каждого из шестидесяти четырех, Савва успевает посчитать и удивиться, как они помещались в этой небольшой опустевшей камере, где последними остались только они с блатным фраером. Амория в его синем пальто и разбитых очках прапорщик с бульдожьей мордой взашей толкает по коридору вперед. Потом, обернувшись, шепчет Серому:

      – Сидеть тут и тихо! После дела вернусь.

      И закрывает тяжелую дверь на железный засов.

      Савва ничего не понимает.

      – Что это значит?

      – То и значит, что охранник в доле. Вывезти в Севастополю до малины обещался за хорошую мзду. А на воле ты, Художник, мне больше лавэ принесешь, чем Аморий, царствие ему небесное.

      Савва, пошатываясь, идет к грязном оконцу, пробует как-то пристроиться, чтобы в быстро сгущающихся сумерках разглядеть, что происходит на пристани.

      – Поглядеть, как стрелять в тебя будут, желашь? И то дело! Кто еще такой король, штоб смертушку свою со стороны повидать! Только Серый. Да ищо и ты, Художник. Как звать тебя-то?

      – Савва, – бормочет юноша. – Савелий Инокентьев.

      – Что ж, Савелий, гляди! Во все глаза гляди, как кончается жизня Инокентьева Савелия. Кады ищо такое доведетьси повидать.

      На пристани арестантов строят в шеренги. Лицом к морю.

      Первая шеренга у самой кромки причала.

      Николай Константиниди дает отмашку:

      – Пли!

      И первых восемнадцать человек, среди которых два матроса и женщина с проседью в волосах, падают в море.

      – Стройсь!

      Прапорщики, которые выгоняли арестованных из камеры, теперь толкают вторую шеренгу уже увидевших, как погибли те, кто только что сидел на одном холодном полу камеры рядом с ними. Ноги их не слушаются. Два прапорщика то силком тащат, то толкают тех, кто не хочет идти. Аморий в синем Саввином пальто и в Саввиных очках среди них.

      Командующий расстрелом Константиниди замечает низкую плотную фигуру в синем драповом пальто и в разбитых очках на носу.

      – Этого я сам! – кричит пьяный Константиниди. – Сам! Чтобы все видели, что этого я сам! Налее-вуу, лицом к морю, стой! Ать-два!

      Кричать!

      Савве хочется кричать, чтобы расстрел немедленно остановили. Что вместо него другого человека вывели на казнь. Хочется кричать!

      И он кричит. На всю камеру. Но из полуподвального