Театр тающих теней. Под знаком волка. Елена Афанасьева

отрывая взгляда от огромного балдахина над Королевской кроватью.

      Как статуи замерли и ждут. Один завис с рукой, протянутой к балдахину, как только эта рука у него не отваливается! Но завис. Готовый при первом шевелении широкий полог отдернуть и явить светлый лик Короля его вернейшим и приближеннейшим подданным.

      Стоят.

      И она стоит. Почти висит, зажатая между ног Герцогини, задниц, стоящих «всего на шаг ближе», и животов, стоящих «на целый шаг дальше» в этой, выверенной до сотой доли паса, придворной расстановке Священной Церемонии Пробуждения Его Величества.

      Стоят.

      В дырочку в юбках Герцогини в такой тесноте плохо видно, но, кроме животов и задниц сильнейших мира сего, отдельные лица ей удается разглядеть. Непохожие на лица великих и сильных. Маленькие, сморщенные. Даже если крупные, то всё равно маленькие.

      Стоят.

      В ожидании первого королевского чиха. Или первого пука. Любого намека, что его величество изволит пробуждаться.

      Стоят.

      До Герцогини Лора себя почти не помнит.

      Смутно. Всё смутно. Расплывчато. Дрожаще.

      Холодное, пронизывающе холодное жилище – то ли монастырь, то ли приют.

      Плётки высоких людей. За любую провинность больно хлещут по рукам, по тощему тельцу и ножкам. Следы от плёток выступившей кровью алеют. Потом синеют. Потом рубцуются. Потом переходят в тугую глухую серость. И остаются навсегда.

      Всё серое.

      Серое небо. Серая каша. Серая пустая похлебка. Серые полы и стены. Каменные, холодные. Ноги стынут. Пальцы рук как лед.

      Снег.

      Босой ногой, вынутой из тяжелого башмака, касается его. И остается на снегу след ее ступни размером с огурец.

      Кроме серости, холода и снега – голод. Тупой непроходящий голод, скручивающий все ее кишки и выворачивающий рвотой наружу.

      Она уверена, что по-другому и не бывает. Что так у всех. И всегда.

      Когда хочется есть, до боли, до рези в животе хочется есть, но каждый проглоченный кусок как тяжелый камень из дальнего сада застревает внутри – ни туда ни сюда. Откусывать новые куски невозможно, пока этот кусок не проглочен, а все вокруг, у кого руки длиннее, хватают еду с общего стола, и скоро ей опять ничего не останется, но тот первый, жадно откусанный кусок застрял в горле – и никуда.

      Холод. Резь в животе. След от ступни на снегу.

      И серость. Серость всей жизни…

      Холод. Резь. Серость. Голод. И снова холод.

      Потом холод в один момент заканчивается.

      И появляется зной. Палящий, как огонь в очаге. И медленно отогревающий ее.

      Зной.

      Она оттаивает, как тот осколок льда, который в ее прежней жизни, вырубив из озера, заносят на кухню, и он долго и медленно тает на каменном полу.

      Оттаивает и она.

      Долго. Медленно.

      Растекаясь новыми ощущениями. И появившимися желаниями – в той, прежней жизни и желаний не было, разве что согреться, и всё.

      Теперь – хочется пить. Долго-долго пить.

      И спать. Долго-долго спать. На чистых простынях спать.

      И сидеть в тени.

      И смотреть на новые цвета, вдруг возникшие вокруг нее.

      Серость