На берегах Невы. Ирина Одоевцева

и уютно. Чувствую себя настоящим самоедом в юрте. Вы идите себе домой, а я здесь останусь до утра.

      – Конечно, – соглашаюсь я. – Только на прощание спрошу вас:

      В самом белом, в самом чистом саване

      Сладко спать тебе, матрос?

      И уйду. А завтра

      Над вашим смертным ложем

      Взовьется тучей воронье…

      Но он уже встает, забыв о своем желании остаться лежать в сугробе до утра, отряхает от снега доху и спрашивает недовольным тоном:

      – Почему вы цитируете Блока, а не меня?

      Мы выбираемся на берег. Еще день и совсем светло. Но на бледно-сером зимнем небе из-за снежных деревьев медленно встает большая круглая луна. И от нее в саду еще тише, еще пустыннее. Я смотрю не отрываясь на луну. Мне совсем не хочется больше смеяться. Мне грустно, и сердце мое сжимается, как от предчувствия горя. Нет, у меня никогда не будет горя! Это от луны, – уговариваю я себя. И будто бессознательно желая задобрить луну, протягивая к ней руки, говорю:

      – Какая прелестная луна!

      – Очень она вам нравится? Правда? Тогда мне придется… Вы ведь знаете, – важно заявляет он, – мне здесь все принадлежит. Весь Таврический сад, и деревья, и вороны, и луна. Раз вам так нравится луна, извольте…

      Он останавливается, снимает оленью ушастую шапку и отвешивает мне церемонный поклон:

      – Я вам луну подарю. Подарок такой не снился египетскому царю.

      Много лет спустя, уже после войны, в Париже, я вставила его тогдашние слова в свои стихи.

      А третий мне поклонился,

      Я вам луну подарю.

      Подарок такой не снился

      Египетскому царю.

      Сделав мне такой царский подарок, Гумилев не забыл о нем, а часто вспоминал о своей щедрости.

      – Подумайте только, кем вы были и кем вы стали. Ведь вам теперь принадлежит луна. Благодарны ли вы мне?

      Да, я была ему благодарна. Я и сейчас еще благодарна ему.

      Гумилев был моим настоящим учителем и наставником. Он занимался со мной каждый день, давал книги поэтов, до тех пор знакомых мне только по имени, и требовал критики прочитанного. Он был очень строг и часто отдавал обратно книгу.

      – Вы ничего не поняли. Прочтите-ка еще и еще раз. Стихи не читают как роман. – И, пожимая плечами, добавлял: – Неужели я ошибся в вас?

      Чтобы доказать ему, что он не ошибся, я просиживала часами над стихами, не нравившимися и непонятными мне, стараясь вникнуть в них.

      Так я благодаря Гумилеву узнала и изучила всевозможных поэтов – не только русских, но и английских, французских и даже немецких, хотя сам Гумилев немецкого языка не знал. И помнил по-немецки только одну строку, которую приписывал Гейне:

      Их бин дер гот дер музика.

      Этот «гот дер музика», как единственный пример немецкого стихосложения, часто вспоминался им.

      Книг у Гумилева было множество. Ему удалось с помощью своих слушателей-красноармейцев привезти из Царского Села свою библиотеку.

      Но мне доказать, что Гумилев «не ошибся» во мне, было иногда не по силам. Так, однажды он достал с полки том Блейка и протянул его мне. С Блейком