Соседи. Екатерина Дмитриевна Пронина

нулась, босые ноги перепачканы сырой землей. Взгляд под набрякшими веками колкий и черный.

      – За кого единственную доченьку отдам? Ни за купца заморского, ни за кузнеца поволжского не пойдет, а чудь белоглазую мужем назовет.

      В пустой колыбели лежит только свитая из тряпиц куколка. Старуха прикладывает ее к морщинистой сухой груди, в которой давно не может быть молока, и воркует, как над младенцем.

      – Кому мой единственный сынок служить станет? Ни князю, ни царю не поклонится, а чуди белоглазой верен будет.

      Холодом веет от пола. Седой иней нарос на доски, плачет от сквозняка ставня. Старуха зябко переступает босыми ногами и поджимает грязные пальцы. Входная дверь скрипит под чужой рукой, как крышка гроба.

***

      Фимка лежал на печи и ел крендельки. У него была особая манера: сначала слизать сахарную глазурь с зернышками мака, а потом доесть белый мякиш. Иногда он отламывал немного булки и бросал Трезору. Щенок подпрыгивал, ловя кусочки в воздухе, поскуливал от счастья и вилял хвостом. Фимка хохотал, глядя, как пес выписывает трюки, льнет брюхом к полу и строит умильные морды.

      Наумка смотрел на это голодными глазами. Он сидел на лавке, обняв тощие колени, и облизывался.

      – Наумка! – позвал Фимка. – Хочешь кренделек?

      Некрасивый, большелобый мальчик поднял голову и растянул в улыбке щербатый рот.

      – Можно? – спросил он с надеждой.

      – А ты тоже попрыгай, как Трезорка! – Фимка расхохотался, валясь набок от смеха.

      Он заметил, что глаза Наумки наполнились слезами, и развеселился еще больше.

      – Нет, тебе нельзя наши крендельки есть! Тятька тебя за это выпорет, как пить дать. Он тебя еще не порол за то, что ты его ружжо брал?

      – Не брал я ружья!

      – А я скажу, что брал.

      Наумка уже всхлипывал, жалко сморившись и вытирая нос кулаком. Фимкиного отца он боялся, и правильно! Тятька – человек крутой, всю деревню в кулаке держит. У него и земли много, и дом большой, и по десятку голов овец, лошадей и коров. А что Наумка? Сирота, безотцовщина, из жалости в чужом доме живет.

      В печной трубе гудел ветер. Вьюга гуляла по деревне, выла на дворах и стучала в окна. Плохая, злая зима выдалась в этот год. На той неделе буран сорвал крышу с хлева. Телят, которых успели спасти, принесли в дом, к печке, а они все тряслись и ревели, звали мамку. Старая лошадь окоченела от мороза. Когда ее нашли, она уже заледенела, и несколько сильных мужиков не смогли сдвинуть с места каменную кобылью тушу. Тятька бранился на батраков, но все понимали, что никто, кроме природы, не виноват. А в воскресенье ветер ворвался в церковь во время службы и потушил все свечи. Старики заговорили, что пора сходить в лес.

      Фимка думал об этом с дрожью. Из леса на другом берегу речки приходили белоглазые. Почти неотличимые от людей, они иногда забредали в деревню, стучали в дома и садились погреться к очагу. Отказать им было нельзя. Белоглазые могли помочь, а могли навредить, но чаще молчаливо наблюдали. Все они то ли были немые, то ли не знали языка. Раз в несколько лет белоглазые в качестве платы за мирное соседство уводили в лес ребенка. Брали только "ненужных" – такой был договор с людьми. В деревне всегда найдутся сироты, больные, убогие, лишние рты. Молодые бабы порой даже сами относили на опушку леса прижитых вне брака младенцев.

      Странный шум прорвался сквозь рев ветра. Не то снег под сапогами заскрипел, не то человек закричал. Фимка теплее закутался в фуфайку, Наумка припал к щели между ставнями.

      – Там баба белая ходит, – пожаловался он.

      – Врешь.

      – Во те крест!

      Фимка навострил уши. Только вьюга плакала за окнами.

      – Фимка, если белоглазые придут, скажи им, что я тебе нужен! Я тебе полезен буду.

      – Да ты не умеешь ничего.

      – А я выучусь! Буду полы мести, горшки мыть, валенки тебе греть.

      На щеках у Наумки блестели мокрые дорожки, нижняя губа дрожала. Фимке стало неуютно. Он и сам не любил людей из леса, боялся их слепого белого взгляда. Что делать, если они сегодня постучат в их избу? Тятька, уходя, взял ружье и наказал сидеть дома, но уже давно не возвращался.

      – Валеночки теплые будут, – Наумка заискивающе улыбнулся. – Я на рассвете встану, на печку их поставлю. Ты проснешься, гулять пойдешь, а они уже нагретые.

      – Тихо ты! Потуши свет и лезь на печку. Может, не заметят.

      Наумка кулаком вытер нос, задул свечку на столе и забрался к Фимке. Вдвоем, прижавшийся друг к другу, как телята в холодном хлеву, они стали ждать. Снег на крыльце поскрипывал. Откуда-то из деревни слышались голоса людей и конское ржание, но ветер сразу уносил звуки. Иногда полоска света из-под ставней становилась шире, словно кто-то пытался просунуть в окно пальцы. Наумка заскулил. Фимка зажал ему ладонью рот и содрогнулся: в темноте ему показалось, что рядом сидит не заплаканный мальчишка, а какой-то лесной зверь. Мокрый нос и теплые губы шевелились, как у зайца.

      Тук-тук-тук, – задергалась ставня. Трезорка, во тьме похожий на