Пост. Дмитрий Глуховский

хлопает Егора по плечу.

      – Хочешь, со мной пойдем. Познакомлю с одной безотказной. Молоденькая, свеженькая, а умеет все… Все как надо.

      Егор ничего не отвечает. Когда вызывался в этот поход, он, если по правде, и сам подумал о китаянках. Эта мысль как бы на заднем плане была все время, звенела, как комар в темной комнате: приятное с полезным. Полезное с приятным, сука. Но теперь как-то… Расхотелось расчесывать комариный укус. Да еще и стыдно стало за то, что хотелось вообще.

      А Ринат все болтает:

      – Давай со мной держись! Я своих всегда выручу, понял? Так что там, на совхозе, давай не отставай, такую одну шкуру козырную покажу… Слышь?

      – Слышу, слышу. Да слышу, бляха, отвали ты уже!

11

      Мишель встает на колени. Поднимает край покрывала, заглядывает под кровать. Сверток с консервами лежит на месте. Она вытаскивает его, разворачивает, разглядывает блестящие банки. Ей кажется, что она чувствует запах тушенки прямо через металл и через вонь солидола, которым банка смазана сверху от ржавчины.

      Она никогда не любила ее, вообще мясо ей для жизни нужно не особо – гречку ест, овсянку московскую обожает, ну, и эти китайские яблоки… А тут вдруг… Накатило как-то. Жуть как хочется, и совершенно невозможно выкинуть из головы.

      Наваждение. И какое, блин, идиотское наваждение!

      Она берет одну банку, как сомнамбула идет в кухню и ищет открывашку в пахнущем лежалым чесноком и ржавчиной ящике с приборами. Напоминает себе, что не собиралась открывать ни единой баночки, а хотела все-все вернуть Кригову, чтобы он даже ни на секунды не подумал, будто бы купил ее за еду. И вот вместо этого она перебирает липкие вилки и ножи, а потом, теряя терпение и забыв об осторожности, вырывает наружу весь ящик: где эта чертова открывашка, мать ее?!

      Не находит! Хватает обычный нож, упирает острием в круглую крышку банки и ладонью с размаху вгоняет нож в жесть – как дед делает. Но нож оскальзывается на солидоле и отскакивает ей в палец.

      Сразу кровь!

      Мишель кое-как унимает ее, лезет по ящикам, ищет спирт и бинт – у деда точно было.

      – Мишель! Мишель! Что случилось? – бабка очнулась, из комнаты зовет.

      – Все в порядке, ба! Спи!

      – Упало что-то?

      – Ничего не упало! Все супер!

      Хорошо, хоть деда дома нет.

      Находится и бинт, и спирт. Порез неглубокий, но длинный. Мишель сама себя бинтует, зубами рвет конец надвое, перевязывает. Садится к столу. Пытается отдышаться.

      Бабка в комнате принимается бубнить:

      Видно, так заведено на веки —

      К тридцати годам перебесясь,

      Все сильней, прожженные калеки,

      С жизнью мы удерживаем связь.

      Милая, мне скоро стукнет тридцать,

      И земля милей мне с каждым днем.

      Оттого и сердцу стало сниться,

      Что горю я розовым огнем.

      Коль гореть, так уж гореть сгорая…

      Дальше она не помнит. Начинает снова эту строчку, снова. Потом принимается тихонько плакать