Чужой. Константин Александрович Алексеев

Но самого большого благоговения удостаивался опальный академик Сахаров.

      – Слышали? Андрей Дмитриевич снова голодает! Вчера в час ночи по «Свободе» передали!

      – Какой кошмар!

      Кстати сказать, по малолетству я думал, что беднягу-академика морят голодом, и не где-нибудь, а в тюрьме. Только потом, спустя много лет, я узнал, что их ссыльный кумир отказывался от еды добровольно, по наущению своей жены. И жил на всем готовом в благоустроенной и даже роскошной по советским меркам квартире в Горьком.

      От Сахарова, Буковского и других диссиденствующих борцов непонятно за что бабка и ее гости просто млели. Зато когда речь заходила о ком-то из тех, кто имел отношение к власти, причем не только о кремлевских шишках, а любых, вплоть до участкового, в их голосах слышалось явное презрение.

      Спросишь небось: а как же дед? Как он, академик и генерал, позволял такие сборища и разговоры в своем доме? А никак. Наш Николай Павлович был вечно загружен работой и, приехав домой, сразу же после ужина уходил к себе в кабинет. Там у него был отдельный городской телефон, по которому он постоянно звонил, что-то кому-то приказывал, кого-то за что-то отчитывал. К тому же при нем ни бабушка, ни гости старались не поднимать подобных тем.

      Однажды такие разговоры закончились скандалом. Случилось это в восемьдесят четвертом, когда после переезда в Москву я пошел в новую школу. Русскому и литературе нас учила Олеся Андреевна – маленькая рыжеватая девчушка, выглядевшая куда моложе своих двадцати четырех. Одень ее в школьную форму, запросто сошла бы за десятиклассницу. Нехватку опыта и собственную неуверенность она компенсировала неумелой напускной суровостью. По-моему, русичка просто побаивалась тридцати с лишним подростков, порученных ей советской школой. Ну и мы, соответственно, платили ей той же монетой. Как теперь говорят, троллили ее: тихой сапой подначивали, выводили из себя. Больше всего в этом преуспел пацан, чья мамаша трудилась в РОНО. Он каким-то образом загодя умудрялся узнавать тему урока, пару дней капитально ее штудировал, а потом подлавливал Леську – так мы звали нашу училку между собой – на разных мелких неточностях и оговорках.

      Мне тоже хотелось как-нибудь посрамить русичку в смысле эрудиции, и однажды случай представился.

      Где-то в середине года мы начали проходить Шолохова. Если не ошибаюсь, «Судьбу человека». Так вот, когда Олеся Андреевна начала с упоением рассказывать, каким гением был знаменитый писатель из станицы Вешенской, меня угораздило выдать, что это еще большой вопрос, принадлежат ли перу автора все его гениальные творения.

      В классе повисла тишина.

      – А кто же, по-твоему, их написал? – наконец вымолвила училка.

      – Кто? – я хитро оглядел опешивших одноклассников. – Крюков, вот кто!

      – Какой еще Крюков? – еще больше недоуменно вытаращилась классная.

      – Федор Дмитриевич Крюков, – я решил блеснуть эрудицией. – Знаменитый дореволюционный писатель!

      Накануне