Древние. Том I. Семейные узы. Часть I. Юрий Романов

друг о друга и издавая недовольные звуки. Закапал дождь. Из раза в раз, ледяные капли, словно иглы, поражали руки, грудь и лицо разгорячённого Бавена.

      Он внезапно остановился. Куда идти? Что делать?

      Единственные теплые воспоминания, не омрачённые горечью утраты или ранящей скорбью, всплыли у мальчика в голове. Остановившись под чьим-то хлипким навесом, Бавен опустошёнными глазами взирал на всё усиливающийся ураган. На соседней улице, напротив него, меж двух дальних хижин, где жили знакомые его семьи, с грохотом упало столетнее дерево; мойщный тайфун сорвал с крыши домишки неподалёку первый слой кровли; под самим же навесом, где мальчик пережидал бурю, зашаталась единственная тоненькая, подтёсанная балка, что держала деревянную его крышу и Бавен поспешил убежать. Он бежал вперёд сквозь шквальный ветер, сквозь ранящие игры дождя, через увязжую в грязи дорогу в деревню наружу. Вне этого проклятого места, туда, где его ждут, где он всегда мог укрыться. К этим светлым глазам, ясному очертанию лица и тёплым рукам.

      – Эва – сорвалось с губ. И юноша вновь промчал через лес, невзирая на гневные небеса которые, казалось, так же как и он, скорбели по Корвеции.

      Он уже был у ограды, когда завидел в широком окошке её башни тонкую фигуру. – Эва – вновь проговорил юноша, улыбнувшись ясной, очищающей улыбкой. Она резво помахала ему и поспешила открыть окно, а он покорно стоял у высокого забора, одуваемый колючим, порывистым ветром и нещадно обиваемый небесным ливнем, но счастливый. Возможно, впервые он почувствовал сейчас к Эве что-то большее, чем дружеская привязанность, больше, чем отдушина после истязающих рабочих дней юного батрака, и больше, чем глоток свежего воздуха в безнадёжной жизни человека, обречённого жить под гнётом волшебной руки.

      Она проскользнула через небольшую защёлку – словно прошла окно насквозь, плавно избавилась от дождя, возведя, сиявшую, среди наступившего мрака, нежную белую руку. Она пробежала по небу, как белёсое облачко, рассеявшая густую, мрачную бурю вокруг них двоих. Эва стояла против него, сияющая, и её кожа; её девичьи глаза выражали то, что его душа хотела ей сказать, – обнять её, открыть свою душу, высвободить ей, этой хрупкой девочке всю свою боль, которая сейчас выдавала себя краснеющими щеками. И чтобы она поняла его, приняла и помогла освободиться от той терзающей, раздиравшей сердце боли, что нахлынула на него с приближением Эвы. Её мягкий, успокаивающий и ласковый голос напомнил ему голос матери. Он замер.

      Бавен не мог больше держаться. С каждым приближением Эвы мальчика охватывало волнение, которое рвалось наружу. Сцена смерти его матушки, погибшей в муках; ненавистный Рокхид, из-за которого она погибла; отец, что совершенно его не понимал и жил, казалось, одной работой и то, что ему, тринадцатилетнему юноше, потерявшему всех, кого он любил и не видевшему будущего, скорее всего, уже не жить, – теперь это было бессмысленно. Зачем? Зачем жить дальше? Самого близкого человека больше нет и не будет; судьба сыновей батраков предрешена ещё до его рождения, – Бавен либо будет