Дай мне имя. Борис Хазанов

не знаю. Еще не решил!” – сказал пожилой пассажир и развел руками. Поезд шел, не сбавляя скорости.

      4. Воспоминания

      Тут, наверное, надо было спросить: как это вы не знаете, ведь билет-то у вас до определенного места? С другой стороны, я не имел представления о порядке передвижения иностранных граждан по нашей стране.

      “Это ваша внучка?”

      Пассажир усмехнулся, снял панамку с ребенка и слегка взъерошил его золотистые волосы. Малыш потянулся к его бархатной шапочке, старик наклонил голову, малыш схватил шапочку и надел ее на себя. Старик напялил панаму. Эта игра продолжалась некоторое время.

      “Слыхал, что сказал дядя? – спросил пассажир, насаживая шапочку на свои седины. – Он сказал, что ты моя внучка. Хочешь быть девочкой?”

      Малыш насупился и энергично помотал головой.

      “Вот он, наверное, мог бы поговорить с вами по-русски, если бы не дичился. А? Скажи что-нибудь”.

      От тепла и ритмичного покачивания меня начало морить. Долгий разговор утомил меня, я уже не понимал, с какой стати я вдруг так разболтался. Голова моя стала толчками опускаться на грудь, и уже почти сквозь сон я услышал голос попутчика:

      “Позвольте…”

      Не позволю, подумал я. Дайте поспать, я целые сутки не смыкал глаз.

      “…задать вам один вопрос. Приходилось ли вам когда-нибудь…”

      “Нет, не приходилось, – сказал я поспешно. – Послушайте: мы так долго едем… Сколько сейчас времени?”

      “Боитесь проехать вашу станцию?” – насмешливо спросил он.

      “Мне пора выходить”.

      “Сидите, до станции еще далеко. Also! (Ну так вот.) Вам приходилось когда-нибудь видеть свои детские снимки?”

      “Что?” – спросил я.

      “Фотографии вашего детства”.

      “Знаете что, – сказал я ему. – Очень вас прошу. Не задавайте мне никаких вопросов”.

      “Но вы даже не знаете, почему я спросил”.

      “Все равно; ни о чем меня не допрашивайте”.

      “Помилуйте, какой же это допрос! Так… все-таки?”

      “Не помню”.

      “А вы вспомните”.

      “В ящике письменного стола, – сказал я, – лежала большая фотография, где я на руках у моей матери. Мне, наверное, было меньше года”.

      Пассажир сказал:

      “Она и сейчас там лежит”.

      “То есть где это там?”

      “Там, где вы сказали. В письменном столе”.

      “О чем вы? – вскричал я. – Никакого письменного стола давным-давно не существует”.

      “Верно, – сказал он мягко, – но в каком-то смысле все-таки существует. Так же на фотографиях человек продолжает жить, хотя, может быть, его давно уже нет… А более поздние?”

      Я ответил, что была еще карточка, на которой я был снят во весь рост, в бархатном костюмчике и с бантом на шее. “Знаете, – и я рассмеялся неожиданно для себя самого, – бант – это была просто мука. Меня тоже в детстве принимали за девочку. Худшего оскорбления нельзя было придумать”.

      “Вот видите, надо было и мне повязать ему бант. Сходство было бы еще заметней. –